Хулио Кортасар - Врата неба
Уйдя к Мауро, она совершила ошибку. Она терпела семейную жизнь, потому что любила Мауро и он избавил ее от грязи и толчеи кабаре, от дешевых угощений, от близости клиентов, тяжело дышавших ей в лицо, но если бы не работа в милонгах, Селина предпочла бы остаться певицей. По ее бедрам и рту было видно, что она создана для танго, рождена для песен и танцев. Вот почему Мауро непременно должен был водить ее по кабаре, я видел, как она преображалась, едва войдя, с первым глотком горячего воздуха, при первых звуках бандонеона. В тот час, застряв в «Санта-Фе», я оценил величие Селины, мужество, с каким она заплатила Мауро годами, проведенными на кухне и в патио за сладким мате. Она отреклась от своего неба милонги, от жаркого призвания к креольским вальсам и анисовой. Она сознательно приговорила себя к Мауро и жизни Мауро, лишь изредка взламывая его мир, чтобы он сводил ее на праздник.
Мауро уже подцепил негритянку, довольно смазливую, ростом повыше других и с талией, тонкой на диво. Меня рассмешил его инстинктивный, но в то же время обдуманный выбор — девушка меньше других походила на чудовище; снова у меня мелькнула мысль, что Селина на свой лад тоже была чудовищем, только днем, за стенами кабаре, это не так бросалось в глаза. Я задал себе вопрос, приходило ли это в голову Мауро, я немного боялся его упреков, ведь я привел его в такое место, где в каждом углу подстерегало воспоминание.
Аплодисментов на сей раз не было, и Мауро подвел к столу девушку; вырванная из стихии танго, она вдруг сникла и точно поглупела.
— Позвольте представить вам моего друга.
Мы обменялись положенными «очень приятно» и тут же дали девушке выпить. Я радовался, видя, как оживлен Мауро, и даже перемолвился несколькими словами с его дамой, которую звали Эмма — имя, не идущее худым. Мауро, казалось, вполне разошелся, он говорил об оркестрах, и я — как всегда — восхищался его короткими, степенными фразами, Эмма сыпала именами певцов, вспоминала Вилью-Креспо и Эль-Талар. Тут Анита Лосано объявила старое танго, раздались крики и аплодисменты гостей, особенно индейцев, которые ее безгранично обожали. Мауро, однако, не вполне забылся: когда зазмеились мехи бандонеонов и оркестр заиграл, он вдруг посмотрел на меня напряженно, словно вспомнив. Я тоже увидел себя в «Расинге», Мауро и Селину, крепко обнявшихся в этом танго, — она напевала его потом весь вечер и в такси на обратном пути.
— Станцуем? — спросила Эмма, шумно глотая свой гранадин.
Мауро даже не взглянул на нее. Мне кажется, в эту минуту мы оба добрались до самых потаенных глубин. Сейчас (сейчас, когда пишу) передо мной стоит лишь один образ — мне двадцать лет, я ныряю в бассейн и натыкаюсь на другого пловца, мы вместе касаемся дна и смотрим друг на друга сквозь зеленую едкую воду. Мауро отодвинул стул и облокотился на стол. Как и я, он глядел на площадку, потерявшаяся Эмма скрывала свое унижение, доедая жареный картофель. Теперь Анита пела в более сложном ритме, пары танцевали, почти не сходя с места, и слушали слова с жаждой и болью, с самозабвенным наслаждением. Лица поворачивались к эстраде, танцоры, даже кружась, не сводили глаз с Аниты, склонившейся над микрофоном и доверительно шептавшей слова песни. Одни шевелили губами, повторяя слова, другие обалдело улыбались, и когда певица закончила: «Так долго ты со мною был повсюду, и лишь сегодня нет тебя нигде», — вслед за выступлением в тутти бандонеонов танец возобновился с неистовой силой — по краям площадки исполнялись «корриды», а на середине — «восьмерки». Многие взмокли от пота, одна метиска, такого росточка, что едва достала бы мне до второй пуговицы пиджака, прошла мимо стола, и я увидел, как пот выступает у корней ее волос и струится по затылку, где кожа на слое жира была побелее. Из соседнего зала — там ели жаренное на решетке мясо и танцевали ранчеру — валил дым, от жаркого и сигарет в воздухе повисло низкое облако, искажавшее лица и дешевую роспись стены напротив. Думаю, я помогал танцу изнутри, пропустив четыре стопки каньи, а Мауро подпер подбородок тыльной стороной руки и неподвижно уставился вперед. Мы не обратили внимания на то, что танго все продолжается и продолжается, раз или два Мауро окинул взором эстраду, где Анита подражала движениям дирижера, но потом снова впился глазами в пары танцующих. Не знаю, как сказать, мне кажется, я следовал за его взглядом и в то же время указывал ему путь; не видя друг друга, мы знали (мне кажется, Мауро знал), что попадаем в одну точку, останавливаемся на тех же самых парах, тех же волосах и брюках. Я услышал, как Эмма что-то говорит, извиняется, и пространство за столом между Мауро и мной опустело, хотя мы не глядели друг на друга. На площадку словно снизошел миг огромного блаженства, я глубоко вздохнул, вбирая его в себя, и Мауро вроде бы сделал то же самое. Дым был так густ, что мы видели лица танцующих лишь на нашей половине площадки, а стульев напротив (для тех девушек, что «подпирают стенку») совсем не видно было за телами и туманом. «Так долго ты со мною был повсюду» — репродуктор передавал голос Аниты с забавным треском, снова танцующие застыли на месте (продолжая двигаться), и справа от нас из дыма возникла Селина, она кружилась, слушаясь своего кавалера, вот она в профиль, повернулась спиной, другой профиль и подняла лицо, чтобы слушать музыку. Я говорю: «Селина», — но тогда я скорее знал, чем понимал это; Селина здесь и не здесь — конечно, этого не поймешь в одно мгновенье. Стол вдруг задрожал, я знал, что дрожит рука Мауро или моя, но не от страха, скорее от изумления и радости. По правде сказать, то было глупое чувство, что-то держало нас, не позволяя прийти в себя, выбраться отсюда. Селина все еще была здесь, не видя нас, она впитывала танго всем своим лицом, которое портил и менял желтый от дыма свет. Любая негритянка в эту минуту больше походила бы на Селину, чем она сама, блаженство преображало ее жестоко, я не вынес бы Селину такой, как в эту минуту, в этом танго. Я еще был достаточно трезв, чтобы понять, как опустошительно ее блаженство, — восхищенное, бессмысленное лицо в наконец обретенном раю; такой она могла появляться в милонге Касидиса, не будь работы и клиентов. Ничто не связывало ее теперь, она одна владела своим небом, всем существом отдавалась счастью и снова вступала в мир, недоступный для Мауро. То было завоеванное ею суровое небо, ее танго, которое снова играли для нее одной и ей подобных, пока не задрожали стекла от аплодисментов в ответ на припев Аниты. Селина со спины, Селина в профиль, другие пары в дыму рядом с ней.
Я не хотел смотреть на Мауро, я на всех парах возвращался к своему обычному цинизму, к привычной манере держать себя. Все зависело от того, как принял дело Мауро, так что я не тронулся с места, изучая площадку, которая мало-помалу пустела.
— Ты заметил? — спросил Мауро.
— Да.
— Заметил, как она похожа?
Я не ответил — на эту вспышку радости еще тяжелее было смотреть, чем на горе. Он был по сю сторону, бедняга был по сю сторону, и у него уже не хватало веры в то, что мы познали вместе. Я видел, как он встал и направился к площадке нетвердым шагом пьяного, ища женщину, похожую на Селину. Я сидел спокойно, неторопливо курил крепкую сигару, глядя, как он ходит взад и вперед; я знал, что он даром тратит время, что он вернется удрученный и жаждущий, не найдя врат неба в этом дыму и в этой толпе.
