Светлана Чулкова - Стеклянный человек
…А транспарант, между тем, въезжал на Красную площадь, и сердце замирало от восторга: вот дети машут флажками, кричат ура, отпуская в небо шарики. Возле Василия Блаженного колонны рассыпаются, люди сворачивают лозунги и уносят их в красные уголки, и они там будут пылиться до следующего года, а некоторые даже устареют, но — медленно, очень медленно, до такой степени медленно, что люди успеют привыкнуть к переменам, не испытав при этом душевного надрыва. Кто-то вытаскивает из-под полы водку, и народ начинает выпивать прямо на Васильевском спуске — закусывая бутербродами, купленными с белой скатерти. Но это была уже взрослая жизнь, на которую Катя не обращала никакого внимания…
Последний гнев
…По утрам в Катином доме пахнет папиной глаженой военной рубашкой и маминым «Бархатным» кремом. Как бы мама ни спешила, но по утрам обязательно — глаженая рубашка для папы, всем завтрак. Потом мама бежит в ванную, отвинчивает крышку на пузырьке и выливает на ладонь крем — розовый, словно жидкая пудра или растаявшее фруктовое мороженое, наносит крем на лицо. Эти утренние запахи ласкают, но очень скоро выветриваются, уступая место долгому всеобщему недомоганию, которым все заражаются от входящего в алкоголизм отца…
В военной форме отец скорее похож на ряженого. Из-под фуражки смотрят по-детски обиженные глаза, словно говоря: «кто в доме главный ребенок?» Иногда в столе у папы лежит кобура: Катя надавливает на нее пальцем, кобура твердая. Папа говорит, что ее ждет большое будущее, все двери Катя будет ногой открывать. Но это надо еще заслужить.
Папа — военный журналист. У него «чистая биография», и в тридцать лет его взяли в КГБ. Катя ничего не имеет против КГБ, просто ей жалко папу. Он совершенно не подходит для КГБ. И та жесткость, которая так приглянулась чиновникам госбезопасности, скорее жесткость болезненная — за ней скрывается эмоциональный надлом. Уж лучше бы папа писал дальше свои стихи и работал в каком-нибудь литературном журнале, всем было бы легче. Как отец пишет свои материалы? Он надевает через шею маленький магнитофон «Легенда» и отправляется гулять по улицам. Катя знает отцовский маршрут — потому что иногда он берет дочь с собою. Они идут мимо лампового завода, огороженного забором с колючей проволокой, они переступают через холмики металлической стружки: из раскрытых окон завода доносится чмоканье и шипенье гидравлики, ритмичные стуки. Ранняя осень. Катя с отцом шагают вдоль набережной: тройные трубы, словно уродливые подсвечники, дымятся на фоне причудливого заката, как будто это не небо, а стена, на которой маляры возили кистями, подбирая колер. Григорий Иванович поддерживает дочь под локоток и говорит: «Послушай только, какое прекрасное стихотворение». И читает, стараясь идти в такт:
Вода благоволила литься!
Она блистала, столь чиста,
Что — ни напиться, ни умыться,
И это было неспроста.
Ей не хватало илы, тала
И горечи цветущих лоз.
Ей водоросли не хватало
И рыбы, жирной от стрекоз.
Ей не хватало быть волнистой,
Ей не хватало течь везде.
Ей жизни не хватало — чистой,
Дистиллированной воде!
Это и есть самые драгоценные минуты в Катиной жизни, когда папа настраивается на работу. У него пока еще красивое, не отягченное алкоголем лицо, поджарая фигура, курит он утонченно, задумчиво. На папе добротный спортивный костюм made in Japan и замшевые туфли, которые мама чистит ржаной коркой, над носиком кипящего чайника.
Прогулка продолжается. Григорий Иванович включает музыку и слушает с Катей песни Анны Герман, Муслима Магомаева… Сейчас папа никому ничего не должен, никому не отдает под козырек, и Катя тоже ничего не должна отцу, да и он ничего от нее не требует. Катя так ему благодарна за эти безмятежные прогулки!
…Сегодня отец приходит пьяный. Пьяные люди понимают что-то такое — ТАКОЕ, — чуть ли не откровение, их просто распирает от эзотерических знаний. Но все-таки хмельной лепет и глоссолалия апостолов — это не одно и то же. Отец что-то громко бормочет в коридоре, опрокидывая табуретку. В потемках пробирается в комнату к маме. Катя все прислушивается к родительским голосам за стенкой. Она представляет, как мама застыла сейчас посреди комнаты в своем красном халате, словно неопалимая купина, а отец на манер Моисея обращается к ней: у него прозрение, он понял что-то ТАКОЕ, от чего душа разрывается. Отец говорит долго, со всхлипывающими нотами, а мама молчит, как и положено божественному существу. Наконец, все стихает. Катя ворочается, а потом нашаривает в темноте тапочки, выходит в коридор, но… замирает в дверях. Она видит маму. Мама идет в ванную обнаженная, в руке ее посверкивает красный атласный халат: по полу от кухни стелется лунная дорожка с крестом от оконного переплета. Мама идет по длинному коридору, словно язычница по тропинке, и мурлычет под нос песенку. Что ж, Катя рада, что сегодня ночью ее мать сорвала красный атласный цветок папоротника — ведь это он посверкивает в ее руке…
…Утром в квартире пахнет перегаром. И Катя начинает собираться. Она не хочет уходить как вор, она даже не понимает, почему уходит. Она еще слишком юная, чтобы уметь выражать свои чувства. Ей всего семнадцать. Катю выталкивает из дома инстинкт самосохранения, она не хочет больше, чтобы отец окунал ее то в горячую, то в холодную воду. Она достает с со шкафа черный лаковый чемодан в цветных наклейках, оставшихся еще со времен пионерского лагеря — как давно Катя никуда не ездила! Мокрой тряпкой она оттирает чемодан от наклеек. Катя не будет брать много вещей, а заедет за ними потом.
«Я буду приезжать часто, очень часто», говорит она маме. — «Всего четыре остановки на метро».
Мама отворачивается и уходит в другую комнату. Она не справляется с папой, и Катя для нее — перебор. Мама хочет сохранить свою семью, а семья для нее — это прежде всего ее муж. Обе они, Катя и мама, устали.
Так Катя переехала к бабушке и после этого никогда уже не жила с отцом.
Через восемь лет она выйдет замуж, и родит двоих детей.
…Отстраивать дачу на этом поле Григорий Иванович начал первым. Роют котлован, ставят фундамент, завозят блоки. Григорий Иванович расхаживает по развороченному участку и командует. В том числе и Сергеем, Катиным мужем. Сергей, отбегая «в кустики», глухо чертыхается, скрипит зубами и заедает злость, обирая с кустов лесную малину. Теща готовит на улице борщ в огромной кастрюле, мясной дух гуляет вокруг котлована, строители поднимают головы, шевелят носами. Ковш эскалатора вонзается в глинистую землю — на участке постепенно вырастает эпических размеров курган, на который, словно стервятники, садятся вороны. Рядом с курганом сидят люди и молча обедают. Строители обозлены — на участке нет ни туалета, ни времянки, где можно было бы нормально отоспаться. Они спят в своих трех «легковушках», по два человека в каждой.
«Вот, строю себе памятник. А рядом будет моя могилка», говорит Григорий Иванович и грозно посматривает на жену. Строители и Сергей деликатно помалкивают. Какой дурак, думают все, разрешит ставить могилу на садово-огородном участке? Они мысленно сочувствуют Галине Федоровне, представляя себе ее чаепитие на веранде с видом на могильный крест. Галина Федоровна ерзает, вытягивает больную ногу, обтянутую грязным эластичным бинтом. Она молча промокает остатки борща черным мякишем, пропуская слова мужа мимо ушей. Она уже привыкла. Предыдущий вариант похорон звучал по-другому. Григорий Иванович решил, что его нужно похоронить на родине, на Смоленщине: «Галь, позвонишь Пашке в Смоленск (Пашка — это его брат). Решите сами, откуда лучше гнать машину, чтобы забрать тело.»
«Какое тело?» — пугается Галина Федоровна.
«Какое-какое — мое» — сердится Григорий Федорович.
«Да ну тебя», отмахивается Галина Федоровна.
«Нет, все же лучше своим ходом до Смоленска, а потом уж оттуда берите машину до моей деревни — так поменьше сдерут».
Ох. Говорят, свекровь Галины Федоровны была такая же. С пятидесяти лет заготовила белые «чешки» и похоронный гардероб. Вся родня знала, на какой полке в шифоньере все это лежит. «Чешки» были даже подписаны внутри — какую для левой ноги, какую для правой. А умерла в восемьдесят шесть лет…
Сергей предлагал тестю быстро поставить на фундаменте финский домик, а потом обложить его кирпичом. Но Григорий Иванович мыслит категориями эпохи тоталитаризма или египетских пирамид — чем больше рабов погибнет на строительстве, тем лучше. Поэтому все лето Сергей работает на стройке: вечерами тесть подкидывает его домой, недовольно шевеля бровями, которые, кстати, теща регулярно постригает маникюрными ножницами. Часто, когда муж отворачивается, она грозит ему кулаком. Устала.
