Лев Ленчик - Трамвай мой - поле
— Ма!..
— Вы же видите, что родители против. Почему же не разогнать их к чертям собачьим? Не выгнать?
— Ма-а!..
— Что «ма»? Не правду я говорю?
— Не правду, — сказал дядя Митя. — Никакого бардака здесь никто не разводит. А насчёт выгнать, то, уверяю вас, положительно с вами согласен. Но как? Как, скажите, живого человека из дому выгнать? Вы бы выгнали? Ведь мы же люди…
— Ах, оставьте, Митя, свои философии. Надоело слушать…А ты, Витька, учти. Через полчаса не заявишься — запру на замок и вообще ты у меня никуда входить не будешь. Усёк?
Она ушла.
Дядя Митя закончил работу, снял фартук, аккуратно покрыл им верстак и начал мыть руки. Он был в одной майке, и на его рыхлом теле, между основанием шеи и плечом, как раз под лямкой майки, была видна глубокая продолговатая впадина, словно кто-то всосал кожу изнутри, — след от извлечённой после войны пули. Все пацаны в доме видели восемь других таких же следов на его теле. Особенно глубокий, сине-бордовый, был на левом боку, на рёбрах. Это попал сюда осколок. Осколок был, видимо, изрядный и, пробив лёгкое, сделал дядю Митю туберкулёзником на всю жизнь.
Несмотря на это, дядя Митя пил и курил по-черному и, вообще, как говорила Бузя, был открыт всем ветрам. И, никогда не находя общего языка со взрослыми, был свойски прост и дружен с пацанами. К нему можно было прийти в любое время дня и ночи, так что его сырая квартирка под лестницей, с глиняным полом и одним окном, была вроде штаба для них.
Плеснув на руки керосину, поскрёб их ногтями, намылил хорошенько, а после того как вымыл и вытер, смазал ещё тщательно вазелином. И убедившись наконец, что с руками все в порядке, достал краюху хлеба, луковицу, уселся на табуретке у плиты и стал молча есть, будто ни Кости, ни Малого при этом не было.
Обиделся, что ли?..
Однако сухой хлеб, вероятно, плохо лез в глотку. Он достал бутыль самогону и гранёный стаканчик. Налил. Поднёс к губам, но не выпил, а достал другой такой же стаканчик, тоже наполнил его и поднёс Косте.
— А мне? — сказал Малый.
— А ты домой иди.
— Ну вот ещё.
Малый сам взял себе такой же стаканчик с полки и сам наполнил его самогоном.
Из дальнейшего Костя мало что помнит.
Уже после первого стаканчика стены в его глазах начали слегка крениться в разные стороны, потом то же самое начало происходить с полом. И он старался не смотреть на стены и не опускать глаза в пол, а смотреть прямо на лица — дяди Мити или Малого. Смотреть на лица было как-то легче.
Дядя Митя тоже вскорости повеселел. Не сразу, но вскорости. Сначала стал красным, как рак, а потом повеселел. И всё допытывался у Кости, читал ли тот «Азбуку коммунизма», книгу, которую нигде теперь не сыскать, потому что её склевали летучие мыши.
— Какие ещё летучие мыши? Которые летают?
— Ты что, Костя?.. Ты что?!
Когда пришла Динка, дядя Митя хотел её поцеловать, но она оттолкнула его:
— Пора, ребята, домой. Поздно.
Двор уже спал. Ни одного светящегося окна. Только звёзды на покосившемся небе да тусклая лампочка над подъездом.
— Что, салажонок, захмелел маленько? — спросил Малый.
— От салажонка слышу.
— Ну ты брось, я ведь по-доброму.
Они подошли к уборной, помочились прямо у входа, над решёткой от помойного слива. Малый придерживал ногой дверь, чтобы не захлопнулась, так как в уборной не было лампочки.
— Суки, — сказал Костик, — снова кто-то лампочку спёр, отец только вчера повесил.
— А слабо поймать?
— Кого?
— Вора.
— Ну да?
— А слабо? Ну?.. Что даёшь?
— За что?
— За то, что скажу тебе, кто лампочки ворует.
— Ну?
— За «ну» только кобылы пляшут. Да и то не все.
— Ладно, не юли. Чего хочешь? — сказал Костя и направился прочь. Но Малый пошёл за ним, ухватил за плечо, остановил:
— А ты подумай.
— Ну хорошо, подумаю, — сказал Костик, чтобы отвязаться. Его уже изрядно мутило, ныло колено, жгла ладонь.
— Бузю?! — выпалил наконец Малый.
— Что, Бузю? — не понял сразу Костя.
— Бузю даёшь?..
— Как это?
— А так. Я — тебе, ты — мне. Идёт?
Костя молчал. Он уже всё понял. И всё равно молчал. Он не знал, что ответить. А Малый продолжал давить:
— Не хочешь? Ну что ж… Не хочешь — так не хочешь. Я думал, тебе всё ж охота будет отцу помочь. А ты, оказывается, салажонок и есть. А я-то думал… Ты хоть знаешь, сколько он на лампочки эти тратит? Сказать? То-то же…
Костя подумал вдруг, что, кроме Малого, воровать лампочки, по сути, некому.
— Ну ладно, отцу помогать ты не хочешь. И не надо. Пусть ему тимуровцы помогают. А как насчёт себя?.. Слабо?
— ?!
— Мореходка!
— За Бузю?
— А то не стоит?.. Ты Логинова видел? В субботу с матерью к нам приходил. Видел? Усатый, с кортиком. Мой будущий пахан. Не веришь? Во! Ты думаешь, кто он? Замполит всего училища. Слабо?.. Ему только пальцем шевельнуть…
— Что же он за тебя ещё не шевельнул?
— А это мы будем посмотреть. Ну что, идёт?.. Идёт? — Малый протянул руку. — По рукам?..
— По рукам, — решил схитрить и заодно подразнить его Костя. — По рукам. Только… только сперва мореходка, а потом Бузя.
— Ну, ты скажешь! Ну хохмач!..
Костю прошибла испарина. Он понял, что хитрость не удалась. Он попросту просчитался.
— Да нет же, ты не понял меня, — сделал он вялую попытку пойти на попятную. — Ты не понял меня. Я не шучу… Сперва мореходка, потом… потом…
Малый молча смотрел на него и стервозно лыбился. Затем поднёс кулак к его носу и прошипел:
— На-кась выкуси!
И едва их глаза встретились, как Малый совершенно неожиданно, в одно мгновение смахнул с лица злобу и расхохотался. И тут же обнял Костю за плечи и дружелюбно, как ни в чём не бывало, повёл его к Костиной калитке.
— А что, дрейфанул? Слабо, а? Признайся. Дрейфанул?.. Ну разве корешей обижают. Ты же кореш мне. Так? — Так. Ну так я тебя как кореша прошу… без всяких покупок прошу… Уступи мне Бузю. А?.. Или помоги и мне её как-нибудь… Мне ведь восемнадцать скоро стукнет, а я всё с вами, салажатами… Я просто ростом не вышел, а пушка, если хочешь знать, с этим не считается… Особенно по ночам, когда слышу, как маменьку мою капитаны шуруют… Думаешь, легко? Я и колы из-за этого хватаю. Ничего в башку не лезет…
Долго ещё молил и упрашивал Костю Малый. И Костя, уже было отрезвев во время затеянного Малым торга, вдруг почувствовал тошноту и головокружение. Он с трудом дотащился до постели, но перед тем как отключиться, с острым отвращением к себе вспомнил о том, что под конец всё же сжалился над Малым, пообещал ему.
И ещё он подумал о том, что противен самому себе не потому, что сжалился, и не потому, что пообещал, а потому, что дал обвести себя скотине. Потому что поддался торгу. Потому что струсил.
И уже совсем засыпая, под толщей тошноты: ничем он не лучше Малого. Малый, хоть и скользкий гадёныш, но всё же честный. Во-первых, у дяди Мити не выдал его, ни разу за весь вечер насчёт Бузи не съехидничал. Во-вторых, всю душу перед ним выложил и не обманом взял, а мольбой.
— Ты их из окна видела?
— Кого?
— Собак.
— Из окна.
— Ну, расскажи.
— Ну что рассказывать? Была девчонкой, увидала собак за этим делом, внутри всё оборвалось.
Он проснулся от страшной боли в ухе и крика. Это отец, ухватив его спящего за ухо, тащил на кухню:
— Негодник! Негодник ничтожный! — кричал отец. — Иди полюбуйся! Полюбуйся, что ты наделал! Пьянь ореховая! Антихрист! Урод!
Он перебросил руку с уха на затылок и стал давить его книзу.
— Ну что, нравится?! Нравится, негодник?! Пёс неблагодарный! Пёс! Пёс!
И Костя увидел растёкшуюся лужу блевотины. И вспомнил. Вспомнил, как ночью ему сделалось совсем худо, как он вставал и его рвало. Но он был уверен, что успел добежать до ведра.
Лужа набегала на глаза всё ближе и ближе. И наконец он захлебнулся.
— Вот так. Вот так. Будешь знать у меня! — хрипел отец. — Будешь знать негодник! — И, обессилев, отшвырнул Костю в сторону.
Всё стихло так же внезапно, как и навалилось.
Отец сидел на кушетке, обхватив голову руками, и тяжело дышал. Костя сидел на полу, распластав ноги, упёршись спиной в стенку, отфыркиваясь от вонюче-кислой жижи, лезущей в рот. Нестерпимо горело ухо, горели ладони рук ещё после вчерашнего падения. Жгли и душили слёзы. Рядом стояло ржаво-коричневое помойное ведро с облёванными кромкой и боком. Оказывается, он всё-таки добежал до него ночью, проcто в темноте промахнулся.
— Ну вот что, нечего нюни распускать, — сказал отец, не поднимая головы, — убирай.
Костя не пошевелился. Он знал, что рискует обрушить на себя новую вспышку гнева и брани, но не пошевелился. А когда отец встал, лишь больше вдавился в стенку и как-то внутренне ощетинился. Но отец встал не за тем. Он вышел, принёс тряпку и сам начал убирать.
