Леонид Зорин - Забвение
В конце концов нами овладевает религиозная убежденность, что вся наша жизнь — это память. И строчка из полузабытых стихов — «живем мы для воспоминаний», воспринятая при первом прочтении как оскорбительно несправедливая, оказывается вполне правомерной.
Итак, мы живем, чтоб вспоминать? Действуем, ненавидим, любим — все для того, чтобы вспоминать! Подтекст такого догмата прост и, видимо, отвечает духу навязанной нам героической этики: «жить надо так, чтобы было что вспомнить» — без краски стыда, без риска позора, без мазохической истерии.
Словом, еще одна повинность — я должен отечеству, миру, обществу, должен семье, должен друзьям — все потому, что должен памяти, которая призовет к ответу.
Казалось бы, за такое служение ты вправе надеяться, что она — твое законное достояние, единственный дом твоей души. Ничуть не бывало! То и дело на эту твердыню посягают, желая в ней подольше застрять. Сколько безумцев исходят пеной: «Стоит ли жить, если нас не вспомнят?!».
Какая чудовищная гипертрофия значения этой пыльной кладовки, загруженной слежавшимся хламом! И если б наши вклады хранились! Провалы в сознании странных существ, однажды заселивших планету, поистине не знают пределов. Забыты эпохи, забыты профеты, творения духа и катастрофы. Мы даже понятия не имеем о том, что забыли наши предшественники, а может быть, забыли мы сами! Я уж не говорю о том, что всплывшее в памяти чаще всего будет беспощадно осмеяно.
Но если я это понимаю, то, значит, не все так беспросветно. И может быть, неспроста этот год я занимался изящной словесностью.
Не слишком изящной, по правде сказать. Было не до конца осознанное желание подвести итоги. Поэтому я собрал воедино около двух десятков речей, произнесенных мной на процессах в защиту представших перед судом. Блестки своего красноречия я сопроводил описаниями и этих дел, и моих подзащитных. Иные из них, безусловно, были неординарными фигурами, я полагал, что сумею их судьбами расшевелить своего читателя.
Этот неумолимый зуд, сопровождающий с давних времен таких же, как я, добровольных мучеников, рожден не только детским стремлением привлечь общественное внимание — в мемуаристике скрыто особое, непостижимое волшебство. Я завещаю вам не вымысел, не лихо закрученную интригу, нет — собственную, неповторимую жизнь. Вот она, читайте, завидуйте, знакомьтесь! — теперь я весь не умру.
Естественно, в начале положены необходимые оговорки. Автор сознает, что неопытен, и рассчитывает на снисхождение. Надеется, что его биография все же заслуживает внимания. Все, что написано, относится только к профессиональной деятельности.
Достойное самоограничение. Похвальная скромность. Но ведь они усугубляют грехопадение! Выходит, я взялся за перо не для того, чтоб уразуметь, что же такое являл собою некий Алексей Головин. Не было ни жгучей потребности «прочесть с отвращением жизнь свою», ни покаяния, ни попытки — пусть простодушной, но человеческой — хоть оправдаться! Я предстаю не то Робин Гудом советской юстиции, не то покровителем гонимых, не то златоустом с горячим сердцем и ясной холодной головой. Куда ни взгляни, моим побуждением было закольцевать свой сюжет и, черт побери, «оставить след»! Достаточно жалкая мотивация и, прежде всего, совершенно бесплодная. Мир наш буквально завален книжонками — нескольким, самым из них удачливым, выпадет сладкая участь вспыхнуть — на полсекунды! — потом почадить, скукожиться, превратиться в пепел. Не обольщались и великаны. Даже Тургенев не больно надеялся: «Следы человеческой жизни, — сказал он, — глохнут скоро». Если знал это он, то заурядному адвокату сам бог велел проявить здесь трезвость. Осталось утешать себя тем, что я не первый и не последний. Я стал писателем? Все там будем.
Нелепая, шутовская мысль — «оставить след»! Что это значит? Допустим, адвокат Головин вызовет из памяти лица — что из того, в конце концов? Не передать цвета стен в Бутырках, шагов в коридорах, клеток боксов, комнат следователей, вдруг долетевшего женского плача и кислого запаха, властно проникшего из камер. А если б и удалось, что толку? Двадцатый век отучил население воспринимать чужую беду. Не только в жизни, но даже в книге. Возлюбленное окошко в мир теперь предлагает в свободный час пестрый прейскурант искушений — от достижений фармакологии до самых эффектных кровопусканий.
Писатель преклонных лет Безродов сказал мне, что умирает вовремя. Он убежден, что его профессия также готова сойти со сцены. Не раз и не два ловил он себя на том, что завидует коллегам конца восемнадцатого столетия — Петрову, Капнисту, даже Хераскову. Только представить себе, что творчество — неподнятая еще целина и столь же нетронутая, невспаханная. Читательская аудитория с еле разбуженным интересом. По крайней мере, два века в запасе. Сегодня это громадное поле сжалось до дачного огорода, который бессмысленно мотыжат какие-то пыльные чудаки. Это последние ветераны Великой Отечественной Словесности.
— Вроде меня, — произнес он со вздохом. — Впрочем, я даже не ветеран. Я — пенсионер-тунеядец.
Он объяснил свое бездействие тем, что физически ощущает, как слабеет энергия его текста.
— Основа основ и начало начал — это энергичное слово. С годами его находить все труднее. Слово становится общеизвестным, вялым, обтекаемым, плоским. Вот почему и сходят с круга старые литературные кони. Но вы, насколько могу судить, еще не должны утратить потенции. Вы — дебютант. Для дебютанта письменный стол — как ложе страсти. Помню, когда я начинал, перо мое пенилось гормонами. Было как заряженный ствол, при этом курок всегда на взводе.
Безродова порой сотрясали подобные мятежные выбросы внезапно ожившего вулкана. Сказано явно еще не все. Он вооружен и опасен. Ствол угрожающе дымится.
Подумав, он дал мне добрый совет: снести свой могучий труд в издательство под строгим названием «Весы» — оно занимается проблемами, связанными с юриспруденцией. Видимо, имя его «Весы» лишь усеченный вариант первоначальных «Весов Фемиды».
Так я и сделал. А вдруг все склеится? Находим четкие аргументы против какой-либо затеи и тут же отбрасываем их в сторону. Пусть здравый смысл остерегает — значит, тем хуже для здравого смысла. Cosi fan tutti, так действуют все. Аз грешный поступил в том же духе.
Спустя положенный срок я узнал, что «Адвокатские сюжеты» читает госпожа Вельяминова. Безродов не преминул скаламбурить, сказал, что у тех, кто содержит «Весы», слово ее имеет вес. Оно — приговор высшей инстанции, уже не подлежащий кассации.
Занятно. Несколько лет назад, не зная еще о своем несчастье, я вынужденно завел блокнотик. Обычно я редко и неохотно делал заметки — но вот пришлось! Иначе рисковал упустить то, что надлежало запомнить — назначенную встречу, визит, дело, фамилию, соображение, какие-то важные подробности и непредвиденные обстоятельства. Так, неожиданно для себя, я пристрастился к перу и бумаге.
Необходимость стала потребностью. Я обнаружил немалый кайф в интимной связи с белым листом. Чем это кончилось, вам понятно — пополнил клуб «бывалых людей», делящихся житейским опытом. Не с глазу на глаз, не за рюмкой водки, а с помощью печатного слова.
После того как я узнал у Тимофея Аполлоновича, что ждет меня в недалеком будущем, можно говорить о предчувствии: оно-то и побудило меня хоть как-то сохранить свое имя. Когда моя участь станет известна узкому кругу моих приятелей, я больше не буду в их глазах еще одним поздним графоманом.
«Так вот в чем дело! — скажут они. — Наш Головин втайне от всех, как мог, спасал себя от забвения».
4
В юности мне доводилось слышать, что я «примагничиваю» людей. Есть-де во мне непонятный манок. «Чем-то блазнишь», — усмехалась мачеха. Слово «харизма» еще дремало, его разбудили значительно позже вестернизированные поколения. Но слово «лидерство» на глазах входило в моду, и на него уже появился устойчивый спрос.
В моем окружении очень часто его соотносили со мной. В чем был секрет, до сих пор неясно. Возможно даже, в немногоречивости, объяснявшейся антипатией к фразе и нелюбовью к бесплодным спорам — все это не слишком вязалось с выбранной мной адвокатской профессией. Считалось, со сталинской поры, что в сдержанности таится сила. Меж тем честолюбивые птенчики, преданные идее карьеры, отпугивали своей суетливостью.
Похоже, я выгодно выделялся на этом озабоченном фоне. На факультете крепла уверенность, что в недрах его растет вожак. Общества моего искали.
Но роль, которую мне навязывали, не отвечала моей природе. И если я сам себя удивлял, то как же я удивлял всех прочих! Что притягательнее власти даже над несколькими людьми и кто же сам от нее откажется? Известно, что лучше всего быть первым, хотя бы в деревне, а мне сулили, что я добьюсь первенства и в городе. Когда окружение убедилось, что тут не кокетство и не маневр, что я и впрямь отошел в сторонку, отношение ко мне изменилось. Оно забавно эволюционировало от уважения к разочарованности, от подобострастия — к симпатии. Людям приятны такие особи, отказывающиеся от конкуренции. Тот, кто готов был мне подчиниться, стремился теперь меня опекать. Почувствовать свое превосходство, в особенности столь неожиданное, всегда приятно. Еще приятнее — великодушно покровительствовать и с грустной улыбкой выговаривать предмету недавнего восхищения: «Ах, Головин, ты — наша боль».
