Ирина Левитес - Отпусти народ мой...
Леля с сомнением посмотрела на Нину, раздумывая, стоит ли говорить с ребенком о серьезных вещах, но потом, махнув рукой, устало сказала:
— Так ведь мы евреи, деточка.
Нина очень удивилась:
— А это кто?
— Это такой народ.
— Я про такой народ первый раз слышу. У нас есть братские народы: русские, украинцы… Вот еще: грузинцы, молдаванцы. А вы, значит, еврейцы?
Женя не выдержала:
— Мама, зачем ребенку голову забивать? Вырастет — сама узнает.
— А я уже выросла!
— Ну раз выросла, так должна знать, что мы евреи.
— А я кто? Я тоже с вами хочу.
Тут все засмеялись, а Лера успокоила:
— И ты тоже еврейка.
— Я?! А мама? А папа? А бабушки?
— Все.
— И поэтому нас не берут на работу? А что мы натворили?
Леля уже была не рада, что затеяла при Нинке этот разговор. К чему девочке взрослые проблемы? Успеет еще, получит свое. Но теперь от нее так просто не отвяжешься. Придется объяснять.
— Ничего не натворили. Работаем, как все, учимся, воспитываем детей. Просто некоторые доверчивые люди верят в глупости, которые про нас говорят. И поэтому на работу не берут.
В это время в кухню вернулся Семен Семенович и, уловив хвост Лелиного объяснения, немедленно вклинился:
— Это политика! Да! Это бандитская политика выживания евреев! И не говорите мне ничего! Это политика на государственном уровне!
— Замолчи, ради Бога! — испугалась Мира Наумовна. — При детях!
— Папа! Что ты такое говоришь? Если бы наверху узнали, вот бы антисемитам досталось! — разгорячилась Леля. Она искренне верила в то, что говорила. — В конце концов, даже в школьных учебниках написано о братской семье всех народов СССР. Нет, это какое-то недоразумение!
Нина выскользнула из-за стола и помчалась домой. Новости, внезапно обрушившиеся на ее голову, требовали незамедлительных разъяснений.
— Бабушка! Мы — евреи! — закричала она с порога.
Елизавета Евсеевна сидела и вязала крючком нескончаемую скатерть из белых катушечных ниток. Она посмотрела на взбудораженную внучку и спокойно сказала:
— Да. И что тут удивительного?
— Но мне ничего об этом не говорили! — затараторила Нина. — Я думала, мы русские. Мы же говорим по‑русски?
— И пишем тоже. И даже читаем. И, кстати, думаем тоже по-русски.
— Тогда почему мы евреи?
— Потому что наши предки были евреями. Так уж повелось, что есть разные народы. И с этим ничего не сделаешь.
— А почему мы плохие?
— Глупости, девочка. Среди нас есть всякие: умные и не очень, красивые и не очень, порядочные и не очень… Это сложный вопрос.
— И есть фамилии еврейские и русские?
— Да. Вот, например, я, Миша и его дети — Гольдманы. Красивая фамилия. В переводе с идиш «золотой человек».
Слава Богу! Значит, ее родные — золотые люди. И все не так страшно. Но вопросы Нину переполняли:
— А мы с мамой и папой — Одельские. Это русская фамилия?
— Нет, еврейская. Только звучит по-русски. Да ты и не похожа на нас, девочка, — засмеялась Елизавета Евсеевна.
— Почему? — Новости сыпались как из рога изобилия.
— Потому что ты блондинка с зелеными глазами. Такие евреи тоже встречаются, есть даже рыжие. Но редко. В основном у нас темные волосы и глаза. А ты пошла в Илю, папину маму. Она давно умерла. Тебя еще и на свете не было.
— Иля? Почему такое смешное имя?
— Так ее звали дома. А полное имя — Рахиль.
— Рахиль… — задумчиво повторила Нина. — Как красиво!
— Красиво. Библейское имя.
— И я на нее похожа?
— Да. Одно лицо, — нежно сказала бабушка. — Я ее очень любила.
— И что же получается? — вдруг осенило Нину. — Если бы мама не встретила папу, я бы никогда не родилась?
Глава вторая
Мифы и легенды
Они не могли не встретиться, потому что выросли в одном дворе. Семья Оли жила в бельэтаже кирпичного дома, а Димкина — во флигеле, прилепившемся к стене соседнего, углового. Флигель стоял на том самом месте, где через много лет скучала в беседке Нина. В детстве Оля и Димка были хорошо знакомы, но подружиться не успели в силу того, что их пути почти не пересекались, и каждый воспитывался под чутким руководством своих близких.
Оля запомнила довоенного Димку — толстого и важного увальня, ежедневно совершавшего моцион с бабушкой или тетей. Одного его гулять не отпускали, опасаясь влияния улицы. Каждый год в конце мая увозили в Пущу-Водицу, на дачу, где бабушка и дедушка отпаивали ребенка козьим молоком и воспитывали хорошие манеры. В августе эстафету принимали его родители — Григорий и Рахиль. Они надевали белоснежные одежды: отец — чесучовый костюм и панаму, а мать — полотняное платье и маленькую шляпку, тесно надвинутую на лоб, и отбывали на юг, к Черному морю, прихватив с собой огромные чемоданы и Димку. К осени возвращались, и вечерами из флигеля звучала музыка Шопена, Листа, Бетховена. Рахиль была прекрасной пианисткой, но из-за болезни сердца не могла давать концерты или преподавать.
А Олечку в это время воспитывали дома. На одного ребенка приходилось шесть взрослых: дед Иешуа, бабушка Сося-Хая, мама Елизавета, папа Борис и две тетки — Ревекка и Берта. Результатом интенсивной опеки стало то, что Оля напрочь отказывалась от еды и, будучи натурой независимой и свободолюбивой, при каждом удобном случае убегала со двора на улицу. Взрослые, вообразив, что ребенок умирает от голода, приглашали на консультации лучших педиатров, но те только руками разводили, не находя никакой патологии у подвижной и худенькой Оли. Лишь один врач, убеленный сединами, умудренный опытом и утомленный родительскими волнениями, предложил оставить девочку в покое и не кормить, пока сама не попросит. Но к таким жестоким мерам домочадцы готовы не были. Прежде всех не выдерживал дед Иешуа: он бегал за внучкой по всему Боричеву Току с блюдцем, на котором лежали то куриное крылышко, то паштет из печени.
Традиции в Олиной семье были прочными, устоявшимися и выверенными на протяжении десятилетий. Дед Иешуа до революции работал ювелирных дел мастером на фабрике Маршака. Неподкупная честность и мудрость сделали его негласным третейским судьей в среде евреев, населявших многочисленные улицы и переулки Подола. Этот район Киева, полого спускавшийся к Днепру, был единственным местом, где можно было жить по законам черты оседлости. Наверх, в аристократический Печерск, их не пускали. Но поселиться в бедном районе уже само по себе было большой удачей: в основном евреи жили в небольших местечках. Тем смельчакам, которые, не имея вида на жительство, пытались обосноваться в городе и вырваться из местечковой нищеты, грозили полицейские облавы и насильственное выдворение. Их детей весьма неохотно принимали в гимназии, а уж мечтать о поступлении в университет могли лишь самые талантливые одиночки. Даже преодолев процентную норму ценой невероятных усилий, они не могли на равных влиться в дружную студенческую семью. Единицам удавалось стать врачом или инженером. Остальные работали мастеровыми: портными, часовщиками, сапожниками, белошвейками.
Дед Иешуа был искусным ювелиром, мог платить за большую квартиру в хорошем доме. Дом вела властной рукой Сося-Хая, что при ее хрупком сложении и маленьком росте было удивительно. Тем более что Иешуа не позволял ей делать черную работу и очень сердился, когда от ее рук пахло кухней. Она встречала мужа по вечерам, затянутая в корсет, с тщательно уложенными волосами. Один Бог ведает, как ей это удавалось, ведь в прислугах у нее была не слишком расторопная девушка, недавно приехавшая из села.
Но как бы то ни было, тщательно натертый паркет сиял, над окнами, вымытыми до прозрачности, вздымались кисейными облаками занавески, столовое серебро блестело, пламя свечей, зажженных в старинных подсвечниках, отражалось в гранях хрустальных бокалов, салатниц и графинов, а белоснежные салфетки, продетые в серебряные кольца с монограммами, топорщились от крахмала. И если вышеприведенный пассаж вызвал у читателя иллюзию о помпезной роскоши, то нужно заметить, что доходы у семьи были, конечно, но весьма умеренные.
Секрет заключался в том, что Сося-Хая обладала способностью экономить и распределять каждую копейку. Из одной курицы она могла приготовить восемь вкуснейших, ароматнейших, восхитительнейших блюд: крылышки шли на бульон с кнейдлах; грудка — на нежные паровые котлетки; ножки — на отбивные с косточкой, зажаренные в сухарях на сливочном масле; спинка, голова, шея и лапки — на холодец с корнем петрушки и морковью; внутренний жир — на шкварки с луком для гречневой каши; печенка — на нежный паштет со сливочным маслом и яичным желтком; желудок — на жаркое с картошкой; и, наконец, из шкурки Сося готовила шейку, начиненную пассерованной мукой и тушенную в чугунке до тех пор, пока у всех соседей не начинались голодные спазмы. И точно так же, как мужчины привычно обращались к Иешуа, чтобы он помог разрешить неразрешимый спор, так женщины приходили к Сосе-Хае — выспросить рецепт ее непревзойденных струделей, цимеса, форшмака или фаршированной рыбы.
