Закир Дакенов - Вышка
Выпуклая грудь Хоменко начала медленно приподниматься, разрастаться… вот-вот пуговицы и значки сыпанут во все стороны.
Приподнимается, приподнимается… — Вооруженные Силы… — грудь его застыла на один миг, чтобы вытолкнуть, — вспышка с тыла!!
Соседняя колонна разом рухнула. На том месте, где она только что неподвижно стояла, теперь одни неподвижные спины. От этого пошел ветерок, и наша колонна немного покачнулась; кто-то переступил с ноги на ногу.
— Отставить!
Бух-бух! — лежащая колонна уже стоит.
— Вас команда не касается? — Хоменко говорил спокойно, руки держал за спиной. — Вспышка с тыла!
Упала, как картонная, соседняя колонна. И опять от этого накатил ветер, и нас качнуло.
Хоменко перевел взгляд на неподвижные спины, устилающие плац.
— Отставить!.. Вспышка с тыла! — Бух-бух! — вскочил. — Отставить… Вспышка справа!.. Вспышка слева!.. — Бух-бух!
Они уже не успевали припасть к бетону — отставить! — отталкивались обратно… не успевали встать прямо — вспышка с тыла! — падали. И ветер от этого становился все сильней, и наша колонна покачивалась все сильней. Поверх головы Хоменко вижу на далеком-далеком шоссе остановился автобус, оттуда вышли и двигаются к сопке люди, сумки в руках… Скрываются за сопкой.
— Ползком-арш! Отставить. Вспышка справа!.. Пол… ар… ла… аа!..а!
Хоменко резко, на одном каблуке, повернулся к нам.
— Вспышка с тыла!
Ветер накатил, колени сломались — и горячий бетон дохнул в лицо.
* * *Офицер с круглым лицом, прорезанным белозубой улыбкой, барабанил пальцами по столу, общелкивал веселыми глазами нас.
Сидим в прохладной беседке за дощатыми столами. Только что был обед, тяжело… Лицо офицера ускользает, голос его то отдаляется, то звучит совсем близко.
— Вас ждет нелегкая, полная лишений и тягот и вместе с тем почетная служба. — Он собрал, скомкал улыбку, и голос его зазвучал тяжело. — Вам предстоит охранять людей, забывших, поправших понятия чести, совести, посягнувших на устои нашего с вами государства. Любой из них, находясь на свободе, может, не задумываясь, убить вашу мать, изнасиловать сестру, невесту… у-у-у…
Уплываю куда-то по частям, глаза тяжелеют, тяжелеют… Сжимаю голову руками, чтобы лицо офицера остановилось.
— …Не случайно ваша служба называется боевой, ибо все, кто находится там, ваши враги. Враги коварные и беспощадные, но неопасные до тех пор, пока вы… сжимаете в руках оружие… орое доверяет вам народ… Это нелегкое бремя…
Сильный всхрап сзади.
— Встать, — сказал офицер. Не закричал, спокойно сказал. — Сержант Юрченко.
— Я! — натянутая спина заслонила круглое лицо. Слышно, как наливается в стакан вода из графина, звук глоточков…
— Ну-ка, проведите-ка небольшую разминочку на плацу. Я вижу, им тяжело слушать.
С плаца вернулись, раскаленными ртами хватая прохладный воздух беседки. Офицер достал платочек, вытер глянцевитый лоб — видно, воздуха в беседке стало мало. Он посмотрел на часы.
— Так, по распорядку сейчас ОМП[3]. Отведите их в химгородок.
* * *Мерцает, выдавливается из темноты синяя лампочка. Подрагивает, появляется и опять проваливается в черноту. И вновь продирается оттуда — мерцает на прежнем месте. Мерцает… Зачем мерцает? Я не знаю, товарищ сержант, я ничего не знаю, я ничего не хочу знать. Я хочу одного — провалиться тоже в эту черноту, совсем провалиться, навсегда-да-да…
— Равняйсь! Смир-на!.. Отставить.
Качаются рядом немигающие глаза, они что-то говорят, вижу по ним, но я не слышу, что говорят. Глаза… Кто это? А-а, да, да. Это сержант Хоменко, заместитель… нет, он мой непосредственный начальник. Почему непосредственный? Какое странное слово?
Немигающие глаза стремительно летят навстречу, что-то тяжелое ударяет в грудь… синяя лампочка переворачивается.
— Встать!
Опять в глаза давит, выпирает из темноты синяя лампочка — опять на прежнем месте. Лампочка. Да, это лампочка… Лампочка, лапочка, лодочка… Какая лодочка? Наверное, та… ну та, когда какая-то река блестела так, прохладная, и ветер тормошит воду, и камыш ярко-зеленый прокатывается волнами, и волны хлюп-хлюп…
…Хлюп-хлюп.
— Сапог снял! Вытирай портянкой! — Это сержант-казах громко кричит горбоносому Славке, очень громко кричит. А Славка сжал лицо руками, и между пальцев — на пол кап-кап, пятнышки…
— Никто не ляжет, пока присяга от зубов отскакивать не будет.
Немигающие глаза надвигаются опять.
— Читай ты. Разлепляю губы:
— Я, гражданин Союза Советских Социалистических…
— Отставить. Ты присягу читаешь или молитву похоронную?
Он уже сидит на верхнем ярусе койки, разбалтывает ногами густой воздух.
— Ко мне, товарищ солдат!
Глаза его обхватили меня, сжали, и я вонзаю вверх напрягшийся подбородок. Челюсти сдвигаю поплотней… Его кулаки, выдавленные из рукавов хэбэ, неподвижно лежат на коленях. Если решит рукой, выйдет не так сильно — неудобно.
— Ближе… Еще ближе…
Сапог воткнул в грудь тугой комок боли. Я переломился.
* * *Бе. Бег, БЕГ, Б Е Г… И все время — тяжелый белый зной, который мы рассекали телами, черные пятна скачут. Сопка… Окутанная клубами меловой пыли, она опрокидывалась за мутными стеклами противогаза, и пот хлюпал в противогазе, автомат бил по спине, и сапоги скребли ослепительный склон. На самой вершине — туалет. Туда тоже бегом. Там мы разговаривали. Втроем-вчетвером курили подхваченный где-то на бегу чинарик. Когда окурок держать уже было невозможно, прокалывали его иголкой и курили, вытягивая губы. Там же начали бить тех, кто не успевал на «подъем — отбой». Обычно это был сутулый белорус Воскобович, с большими вывернутыми ушами и вечно подрагивающими глазами. Сегодня утром горбоносый Славка схватил его за грудки так, что пуговицы брызнули по всему полу.
— Ты, чмо! Я из-за тебя должен по двадцать раз отбиваться?
Воскобович хотел вдавиться в стену и все поднимал ногу — прикрывался. А Славка отрывал его от стены и бил. И лицо Воскобовича совсем растеклось — он заплакал. А Славка озверел еще больше и начал забивать его в стену. Потом Воскобовича бил Юрченко. За пуговицы.
* * *Теплые сизо-серые сумерки расплываются по пыльной усталой земле, на вершине сопки прощально рдеет кусочек солнца.
Стою под грибком у полосатого шлагбаума. Я назначен на свой самый первый пост, пока учебный. Малиновый краешек солнца все уменьшается, и вот вспыхнуло пронзительно ярко, отблески потонули в сумерках.
Отвернулся и смотрю на шлагбаум. Там, за жиденькой зыбкой рощицей — железная дорога. Близко. Может, метров двести-двести пятьдесят. А может, меньше.
Издалека прилетел протяжный гудок — и перестук отчетливый. Минута, другая, и в просветах рощицы один за другим замелькали желтые квадраты, стук колес размолачивает тишину. Подаюсь вперед, цепляюсь глазами за эти мелькающие квадраты, хочу разглядеть в них людей… Квадраты вдруг начали вытягиваться, вытягиваться во что-то одно, золотистое и дрожащее. Стук колес оторвался, унесся в темноту, и осталась только черная-черная полоса — место, куда я смотрел.
Переламываюсь — пролезаю под шлагбаумом, брякнул ствол автомата об железо. Медленно иду туда, к роще. Роща наплывает, становится все больше — я приближаюсь к ней. А шаги мои делаются все меньше и меньше, шаги мои совсем уже маленькие… Делаю шаг на месте.
Сажусь на корточки. Где-то посвистывает птица, темное поле потрескивает сверчками, и от близкой травы пахнет ушедшим солнцем.
Оглядываюсь через плечо — темноту прокалывают огоньки лагеря. Там пустынно и тихо, блестят, разрезая лагерь, дорожки.
Я встал и, покидая запах травы, побрел к шлагбауму.
Сегодня мы принимали присягу. В новой, твердой парадной форме стояли, пронзительно сверкая пуговицами, и белые пояса яркой полосой рассекали зеленые фигуры. Когда читал присягу, пальцы мои прикипели к автомату, прижали его к груди так, что грудь болит до сих пор, наверное, на ней — красный отпечаток автомата… Потом команда развернула всех в одну сторону, и оркестр оглушил. Я зашагал, и вокруг зашагали сотни моих фигур.
* * *— Спи, сынок, спи.
Старшина с коричневым отполированным лицом смотрит, будто взглядом повторяет сказанное. Толстые красные руки пошевеливают баранку. Смотрит, и кончики усов трепещут — окно приспущено.
Под ногами — ш-ш-ш! — шины шуршат. Камушки постукивают.
Старшина смотрит на дорогу.
Шины шуршат.
Камушки постукивают.
Ему нужен был всего один солдат, и он увез меня из наполовину опустевшего лагеря, и теперь мы ехали по оранжевой равнине к месту службы, в какой-то маленький городок.
Я опять закрыл глаза. От толчка открыл — и увидел перед собой зеленые ворота с багровой звездой в центре. Старшина жал на гудок.
