Дмитрий Вачедин - Гусеница
Осень пришла свежестью, будто руку опустили в ведро с колодезной водой, Миша несколько раз в неделю ходил на прием к русской девушке-психологу с вполне осенней фамилией Кострова, больше жалевшей мальчика, чем пытавшейся извлечь невидимую пробку в его горле. Мама готовилась к переезду — уже была найдена квартирка на двенадцатом этаже в доме с желтыми балконами, на цыпочках стоявшем среди тихого квартала, доходившего ему лишь до колен. Миша перестал ходить в школу, зато начал бегать по утрам с девчонкой-психологом, незаметно полюбившей его за прозрачность глаз и мудрость молчания. Пробегая мимо его дома, она слала наверх звонок, и, пока мальчик спускался по лестнице, скакала на одном месте, смешно задирая ноги. Потом уже вдвоем по ржавой листве парковых дорожек они вычерчивали окружность, более всего напоминающую воздушный шарик, и возвращались назад — она к своим немногочисленным пациентам, он в свою дыру, прогрызенную в дальнем углу квартиры.
Ситуация со Свеном разрешилась вполне благополучно — был заключен договор, согласно которому Свен не будет подавать на развод (иначе маме и сыну пришлось бы тут же вернуться в Россию), если ему будет оплачен поиск и приезд новой жены — на этот раз тайландки или филиппинки. Мишина мама пересылала Свену с каждой зарплаты по двести евро, на жизнь вполне хватало, а главное — потерпеть до получения немецкого гражданства оставалось всего год или два.
Теперь они жили вдвоем, как когда-то в России. Порой ранним утром, когда направление стен еще зыбко и неясно, и сами границы комнаты едва успевают сомкнуться после пробуждения ее обитателей, Мише казалось, что они снова живут в треугольнике — наконечнике летящей над городом стрелы. Возможно, они просто перенесли с собой на новое место геометрическую форму жилища, как дикие пчелы или моллюски. Вот только снова закрывая глаза, Миша не чувствовал теперь ни черноты, ни гнили — ни у подножия дома, ни в себе самом.
Мама уходила на работу, а мальчик включал телевизор или ехал на велосипеде в библиотеку, куда мама записала его со смутной — и сбывшейся — надеждой. Дома нагибались над ним, склоняли свои головы, рассматривая его тысячью окон, а вверху, полосой по серому небу, шла настоящая дорога, по которой он, кажется, и двигался, а внизу — лишь его отражение. Из библиотеки он отправлялся к психологу, писавшей по мишиному случаю научную работу — все больше погружаясь в ситуацию, она начала ненавидеть его маму. Но впервые мальчик заговорил не там, а дома, да и сделал он это не без сожаления — теперь ему казалось, что речь переведет его из ряда необыкновенных, чудесных детей в компанию обычных говорливых пустозвонов, на которых он достаточно насмотрелся за несколько недель в школе. Вдруг, начав говорить, он лишится общества фрау Костровой.
Заговорил Миша, вернее, теперь уже Михаэль, конечно, по-немецки, что ему самому казалось совершенно естественным — не этого ли от него хотели взрослые? По-русски он больше не говорил никогда, хотя и мог читать русские книги — что-то сломалось в гортани, перелом невидимой косточки не позволял ему теперь произносить буквы «ы» и «щ», смягчать согласные и делать твердой «р». Психолог, которую звонок мамы Михаэля заставил подскочить от радости, записала вечером в свою тетрадь: «Лишь исчезновение почвы для конфликта и возвращение «status quo» во взаимоотношение матери и сына сделало для него возможным использование речи для общения. Давление, стресс, страх, вызвавшие блокировку речевой функции, имели и еще одно следствие: период молчания стал в некотором роде инкубационным периодом, во время которого шла перестройка речевого аппарата под структуру немецкого языка». Отставив карандаш, она подумала и дописала в скобочках: «мать, сука, все же добилась своего».
Скоро город уснул, неся на ладонях мальчика и его маму, Свена, спящего рядом с приглашенной в гости шоколадной кандидаткой в жены из далекой южной страны, психолога Кострову, многих других, перекатывающихся в его руках как горошины. Где-то в России, отряхиваясь от известки и гнили, из подвала вылезла гусеница, медленно доползла до маленького круглого дворика и взмыла в небо, превратившись в ангела.
