Сейран Сехавет - Интервью, взятое у собаки
— Диана была самой прекрасной шайтанкой на свете… Ладно еще, с Эйфелевой башни не бросилась… Но и такая смерть…
— В таком случае давай уточним: где кончается человек и начинается шайтан?
— Если шайтан внутри человека, то человек его облачение. Шайтан облекается в вас!
— Верно пес говорит! — донесся голос изнутри меня.
Мы все трое внятно услышали этот голос, но я решил не сдаваться.
— А как же тогда благие свершения человека? Научные открытия, художественные творения? Цивилизация! Выходит, все псу под хвост?!
— Все, что до сих пор сотворил человек, он делал себе на потребу.
Показалось, что я никогда больше не увижу этой не по-собачьи смышленой твари, потому попытался пролить свет на занимавшие меня вопросы.
— У нас в народе говорят: «ворье, сукины дети» или «собачьи воры». Как это, по-твоему, следует понимать?
— Точно не скажу, но знаю только, что в глазах людей нечистая тварь и гать — одно и то же. И о собаках думают, что мы сплошь ворье. Но… ты вот слышал когда-нибудь, чтоб собака украла собаку? Нет. То-то же. А люди — крадут. И трупы крадут, даже из могил выкапывают, и живых похищают, и у государства воруют, а особенно у народа. Всё. Что плохо лежит — хапают… А что делает собака? Ну, утащит кусок, чтобы не околеть с голоду. Да сейчас и красть-то у людей нечего. Теперь собаки не воруют, а бомжуют. А среди людей есть такие мастаки по этой части, куда нам!… Теперь сам посуди, кто вороватее: мы или люди? Волк всему учится у природы, а собаки — у людей. Выходит, люди и есть наши учителя. Благо еще, что мы, четвероногие, не ахти какие радивые ученики, а перейми мы все людские пороки, мир давно бы рухнул. Вот тебе моя собачья правда.
Я всмотрелся в Гыллы Кёпек — Лохматого Пса. Поза, обличье как у Гыллы
Киши — Лохматого Мужчины. И я уверился, что, задай я свои вопросы человеку, услышал бы точно те же ответы. И это моя человечья правда.
Я оказался в тесном пространстве между этими двумя правдами — собачьей и человечьей.
Пес встал, потянулся и, глядя на своего лохматого друга, завилял хвостом в знак неизменной преданности.
Глядя на него, я спросил:
— Почему собаки так подобострастны?… Почему заискивают перед человеком?
Пес оживился. Глянул на свой хвост:
— Вот мой хвост. Знаешь, для чего он?
— Откуда мне знать…
— Вот, скажем, нос — чтобы нюхать, уши — чтобы слышать, ноги — чтобы бегать. А хвост — чтобы вилять. Ну, я — собака, я обречена вилять хвостом. А вы, бесхвостые человеки, чего ради виляете? Ради корысти?! Собака только хвостом крутит, а человек весь превращается в хвост, то бишь в прихвостня… Пес ради куска изощряется, пожевал — и сыт. А человек ненасытен. Вам бы умерить аппетит до собачьего, глядишь, никто на свете не умирал бы с голоду. Не обижайся… Угождать — собачье дело, и угодливый человек переходит в наш, собачий, разряд. Обычно это с вами бывает от бессилья и никчемности. Иначе овладел бы каким-никаким ремеслом и жил бы по-людски, а не лизал бы сапоги начальству. Хорошо, что человек не может угодить только смерти, и слава богу, не то народу бы развелось — не приведи Аллах! В давке перегрызли бы друг друга.
— Говорят, с собакой дружи, а палку в руке держи.
Пес глянул на своего лохматого друга:
— Хочешь знать, есть ли у него палка? Нету. Ну а я тебе скажу по-нашенски,
по- собачьи: дружи с человеком, пока зубы не выпадут…
— Ты счастлив? — спросил я разболтавшегося пса. Думал, он заскулит, прослезится опять: «Нет на свете меня несчастнее!», а он уставился мне в глаза и говорит:
— Я счастливее всех людей. Самое большое несчастье — быть человеком. Сколько у него бед и напастей. Говорят, собачья порода выносливая, но попробуй вынести человечьи мытарства! Нам бы и дня не выдержать. И ведь все беды у вас от ума. Знаешь, земля на всех одна, и всем живым ее хватило бы, но по вашей милости дело идет в разнос. Разум человека доведет до ручки, а уж человек мир доведет до полного краха… Мы, собаки, чуем приближение землетрясения. С тех пор как человеческий разум стал вмешиваться в дела природы, землю точит порча, и людей, и животных… Живи на земле только мы — зверье, была бы тишь да гладь. А вы, люди, рубите сук, на котором мы все сидим, режете жилу земли. Кровью исходит земля… Будь проклята ваша двуногая порода.
Такого я не ожидал. Собачьи проклятья задели меня за живое: как-никак, я человек!
— Заткнись, псина! Ты и есть собака, что с тобой говорить!
У моего собеседника шерсть на загривке встала дыбом, зарычал, хотел броситься на меня, но покосился на своего друга, вроде испрашивая разрешения, и осекся, взял, так сказать, себя в лапы.
— Да, я собака. Ну и что в этом зазорного? Мы, собаки, на границе служим, взрывчатку и наркотики находим, дома сторожим. Между прочим, и в культуре, если на то пошло, в меру наших возможностей участвуем: по телевизору и в цирке вас развлекаем… В иных странах нас целые добровольные общества защищают. А про Лайку забыл? Про Белку и Стрелку! Кто первыми в космос полетели?
— Ишь, расхвастался! — усмехнулся я.
— Говорю, как есть. Это вы, люди, или захватываете тех, кто на виду, или вешаете на них всех собак. Пес покосился на своего друга, тот одобрительно закивал.
— Ладно, — я решил разбавить серьезные материи шуткой. — А о собственном хвосте что скажешь?
— Мой хвост человечьему не чета. Кроме него, — пес показал на друга, — я ни перед кем не вилял хвостом. — После недолгой паузы он еще раз глянул на друга и добавил: — Эх, если бы выходила газета на собачьем языке, я сам взял бы у тебя интервью.
— Будет и такая… — отозвался Лохматый Мужчина. — Может, уже где-то выходит, а мы не знаем.
— Насчет собачьей газеты не знаю, — сказал я. — Но в следующий раз возьму интервью у тебя.
— Не утруждайся, — сказал Лохматый Мужчина. — Мы с собакой единомышленники.
— Тогда ответь хоть на один вопрос.
— Валяй.
— Почему у тебя такое волосатое тело?
— Был бел, как белок, да туман заволок… Судьба замотала, без угла, без причала… Короче, тело приспосабливается к природным условиям. Ведь житуха у меня не как у людей.
— А на кладбище отчего обосновался?
— Приглянулось. По душе мне здесь.
— Может быть, я могу тебе чем-то помочь?
— Если Аллах не в силах помочь, то что может Его создание.
— Хочешь, буду наведываться иногда?
— Нет! — отрезал он.
— Ну, раз так, пойду. — Я поднялся. — Может, слово какое скажешь напоследок… Мы же люди…
— Слово свое я сказал ему, — показал на пса. — И завещание ему оставил.
— Завещание — псу?!
— Тебе этого не понять. Молод еще.
— Ладно… Если не секрет, что завещал? — спросил я.
— Завещал, чтобы он по смерти съел меня. А то смердеть буду…
— А что пес? — я посмотрел на лохматого — тот угрюмо молчал.
— Сначала зарычал и замотал башкой, мол, не ем человечины. Но я полдня канючил, умолял слезно и уломал — согласился из жалости…
Когда я опомнился, то увидел, что тащусь по кладбищенской тропе, да так, будто увязаю в трясине.
Я выполз со старого кладбища, как старый катафалк. И внутри катафалка была глухая пустота.
…Над старым кладбищем густела тьма. И старые покойники, натянув на свои старые мощи старую тьму, обрели покой…
