Дэвид Мэмет - Древняя религия
Жизнь на озере, конечно, была проще. В некотором смысле она подчинялась формальностям в большей степени, чем жизнь городская: в ней оказалось больше того, что он привык называть «поддержанием социальных связей», — а это совсем не то же самое, что просто ходить к соседям в гости.
В будни по вечерам жены сидели друг у друга на верандах или собирались на крытой галерее отеля. А субботние вечера (воскресные-то назывались семейными и посвящались воссоединению с Супругом, прибывшим из Города), как и воскресные дни, заполнялись скоротечными визитами и чередой бесчисленных обедов, завтраков и чаепитий.
Он любил запахи этих завтраков. Например, чистый резкий запах кофе, проникавший, казалось, в самое нутро. Квинтэссенция радостного возбуждения. А вот лишенное суеты воскресное утро — встаешь поздно, с предвкушением свободного от работы дня.
Грунтовая дорога от озера пуста. Все горожане на церковной службе, а он еще нежится в постели, проснувшись с ощущением, что имеет на это полное право. Сколь сладостны эти едва слышные звуки: жена бережет его сон, хотя время уже позднее…
— Пусть говорят, что угодно, Моррис, — сказал он, — но этот мальчик, Мортара, все это дело о ребенке, оно не имеет никакого отношения к государству. Ну нельзя его рассматривать как дело государственное. Я бы, конечно, мог, — тут же поправился он, — я бы мог взглянуть на него и с этой точки зрения. Но тут же возникает вопрос — какое государство, какое…
Он полил тост деревенским медом, почувствовал приятное возбуждение от звуков собственного голоса и продолжил разглагольствовать. Так по-мужски.
«Так по-мужски, — думал Франк. — Уверенный… нет, больше, чем просто уверенный в себе. Поучающий — да, именно так, и я горжусь этим. А почему бы и нет? За моим собственным столом, перед друзьями, которые, кстати, гости в моем доме. Поэтому я могу говорить, не испытывая чувства вина. То, что я говорю, может быть истиной, а может быть и полной чушью, что, впрочем, маловероятно, но уж точно оно не может быть и тем, и другим… Хотя…»
Его мысли были прерваны, когда он дошел до «мои долг и привилегия» и собирался перейти к «огромные преимущества Лидера — в данном случае, Отца, и Семейного собрания, управляемого и направляемого Центральной Фигурой…».
— А где искать альтернативу, если таковая вообще имеется? — спросил Моррис.
— Еще тостов? — спросила жена.
«Да, — думал Франк. — У меня свое место, у нее свое. И наше счастье напрямую следует из тех ограничений, которые мы налагаем друг на друга и на самих себя. Наше…»
Рути внесла блюдо и, как и каждую неделю, он с удовольствием посмотрел на старинную зеленую вещицу, которую про себя называл «деревенской тарелкой».
— …если бы ты делал то же самое на фабрике, — сказал Моррис.
— Делал что?
— Что? Что делал? — сказал Моррис. — Как это — что?
И в поисках поддержки посмотрел через стол на сестру.
— Если бы я… Да-да-да, — сказал Франк. — Да. «Действовал бы в качестве»… Да, Моррис. Каждый из нас… ведь правда? Каждый… погоди-ка…
«Как я люблю эти споры, — думал он. — А после завтрака я прилягу вздремнуть. Мог ли кто-нибудь когда-нибудь похвастаться таким счастьем? Кофе. Друзья. Ветерок с озера, завтрак. Нет. Можно прожить на земле всю жизнь и ни разу не насладиться столь чудесным утром».
Вскоре послышатся звуки лодочных моторов, соседи потянутся из церкви, зашумят автомобили, зацокают конские копыта, до слуха донесутся негромкие голоса горожан.
По обыкновению, они сидели на задней веранде. Со стороны озера — а как же иначе? «Здесь такой приятный ветерок, — думал Франк. — Дует с озера, и такой приятный… Человек, трудившийся всю неделю, заслужил право отдохнуть вдали от суеты, от толпы, от проблем по работе. Позабыв об изъянах последних трех партий поставленной древесины…» Так он думал и одновременно слышал собственный голос:
— …правительство Испании — независимый орган. Но когда они… Погоди-ка, Моррис. Подожди минутку…
Он выпрямился, настаивая на своем праве договорить, твердо решив довести мысль до конца. Выдержал паузу. Моррис уступил.
— …когда они сделали… Сделали то, что считали правильным… — Секундная пауза. — Последующие события… — Он поднял руку, чтобы успокоить друга, на лице которого ясно читалось, что его добродушием злоупотребляют.
«Если он хотел сказать, так и сказал бы», — подумал Франк и продолжал свою речь, при этом ни на миг не утрачивая приятного ощущения, что вот они все сидят на этой веранде, скрытые от глаз людей, идущих по дороге. «Мы имеем полное право здесь находиться, — думал он. — Мы ведь не загораживаемся от них умышленно — просто веранду построили именно так. Да и как они могут таить на нас обиду за то, что мы не были в церкви? Мы же не стремимся к изоляции, в конце концов, запахи завтрака наверняка до них долетают».
— А теперь, — начал Моррис, — кое-что я тебе скажу. Они забрали ребенка, и ребенка не стало. Как тут быть? Как к этому относиться? В этом «как» и заключается вся философия, здесь все ее содержание. Говорят, философию каждый придумывает себе сам. И вот на протяжении многих поколений мы слышим: «Сколько ангелов танцуют на острие иглы?» А потом появляется некто и говорит: «А какого он размера, ангел?» Вот тебе новая философия. Проходит еще несколько веков, и появляется другой человек и говорит: «А какого размера игла?» А? Как тебе это? — Моррис помолчал. — И его провозглашают мудрецом.
РАЗМЫШЛЕНИЯ О РЕКЛАМЕ. «УЭЛЛС ФАРГО НЕ ЗАБЫВАЕТ НИКОГДА»«Уэллс Фарго не забывает никогда». Вот это девиз, вот это я понимаю. И знать о компании больше ничего не нужно. Как его можно забыть? Кто осмелится выступить против такой компании? Оказаться вне закона?
«Что это значит — оказаться вне закона, — подумал Франк. — А не испытывает ли человек, очутившись в таком положении, ни с чем не сравнимое удовольствие? Каково это, порвать навсегда с ограничениями повседневной жизни, оставив лишь те, которые ты выбрал сам? И заплатить за такую свободу сущий пустяк: признать, что за тобой идет охота. Если исключить вопрос нравственности, — думал он, — остается только страх… нет, необязательно страх… скорее сам факт. Факт, заключающийся в том, что на тебя идет охота. Как на ту собаку. Вот такой и будет моя жизнь».
Собака приходила ко входу в гостиницу. По ночам. Некоторые утверждали, что это волк, другие — что койот. Но оба термина обозначали, по сути, просто дикую собаку, и какая разница, как она называлась, если теперь она лежит там мертвой?
Никакой разницы.
Приручение этого пса было иллюзией. Он оставался таким же диким зверем, как волк или койот. Он мог сделать что угодно — и делал. Так зачем было считать его собакой? Зачем, если он мог приходить к гостинице каждую ночь — а он приходил — и таскать что ни попади; если он мог убивать — а он убивал — мелких зверьков, снующих вокруг; если он мог сопротивляться, а загнанный в угол сарая, напасть — что он и сделал — на человека?
А теперь он лежал на заднем дворе, у кухонной двери, мертвый, с простреленным черепом, и не было в нем ничего домашнего.
Он был диким. Таким жил и таким умер, а прочее — иллюзия. Когда ему казалось удобным или у него не было выбора, пес жил в доме, питался объедками и повиновался хозяевам, которые называли покорность любовью. Когда же он отвернулся от них и сбежал, в его распоряжении оказался весь мир, но за это пришлось платить: принять тот факт, что отныне на него охотятся.
— Неужели во мне нравственности не больше, чем в этой собаке? — спросил он.
— Видишь ли, он просто променял А на Б, — ответил Моррис.
— И все?
Моррис вслед за Франком вышел в палисадник. Женщины остались на веранде.
«О чем они говорят? — подумал Франк. — И почему Моррис так сказал о собаке? Скорее всего, чтобы утвердить свое превосходство».
Теперь пес был мертв, и по Моррису выходит, будто зверь должен был знать заранее, что обречен, что, отказавшись от любви, выбирает смерть. Неужели это правда? Либо покориться, либо умереть, и третьего не дано?
— Он бы в любом случае умер, — сказал Франк.
— Не понимаю, — ответил Моррис.
— Ну… Не такая уж глубокая мысль.
Они смотрели, как собаку подцепили лопатой. Минутой раньше из кухни, вытирая руки о грязный фартук, вышел высокий мускулистый негр. Уже уходя, Франк увидел, как служитель гостиницы указал на собаку, и негр кивнул. Потом ему принесли большую лопату для угля, и он подсунул ее под пса. Когда Франк обернулся в последний раз, он увидел, как человек с лопатой направился к опушке леса.
«Нет. Не тот инструмент, если он собирается его закопать», — подумал он.
Моррис заговорил:
— Д-а-а… Абрахам расширяет дело.
— Неужели?
Моррис кивнул.
— Бостон. Провиденс. Филадельфия.
— Надеюсь, дела у него пойдут хорошо.
