Таир Али - Ибишев
Гости стали расходиться к одиннадцати вечера. Дольше всех задержалась тетка Алии — Валии. Она упорно продолжала есть, даже когда за столом уже никого из гостей не осталось. Она все ела и ела, и Ибишев с раздражением думал, что этому не будет конца. Ему было неудобно оставить ее одну, и он сидел рядом с ней и исподтишка следил за тем, как она методично прожевывает огромные куски пирога.
Она ушла лишь когда часы неторопливо пробили полночь.
Все подарки, кроме чудесного отцовского наследства, лежали на письменном столе в его комнате: полосатая польская рубашка, спортивный костюм, три пары шерстяных носков, роман Стивенсона «Остров Сокровищ» в мягком переплете, коробка фломастеров…
Он лежит накрывшись легким одеялом. Его вещи аккуратно сложены на стуле. Алия — Валия по очереди целуют его в лоб и, погасив свет, уходят.
И он остается один в темноте, напоенной терпкими майскими запахами. И рассеянный свет уличного фонаря падает на пол перед кроватью. И от стула и оконной решетки тянутся длинные четкие тени. И когда мягкий порыв ветра качает занавеску, явственно ощущается тяжелый аромат цветущего винограда и ночного моря. От бокала шампанского у него слегка кружится голова и горят щеки. И его опять тянет в сон, но он знает, что спать нельзя. Он почти физически ощущает картонную коробку на подоконнике. Ему кажется, что бритва с перламутровой ручкой, и мыльница, и огуречный одеколон испускают таинственное свечение, не видимое никому, кроме него. И, чтобы не заснуть, он молится своему неведомому богу и просит его помочь Алие — Валие побыстрее вымыть посуду и отправиться спать. И чем больше он молится, тем сильнее нарастает его нетерпение. Приподнявшись на локтях, он напряженно прислушивается к тому, как они передвигают стулья в столовой, ставят тарелки в сервант, переговариваются вполголоса. По улице с грохотом проезжает грузовик и где–то вдалеке лает собака.
И так продолжается довольно долго. Не меньше часа. А может быть и больше. Ибишев считает до шестидесяти и загибает пальцы. Еще одна минута. Он старается считать медленно, в том же темпе, в каком двигается секундная стрелка. Но надолго его не хватает. На четырнадцатой минуте он сбивается…
И вот, наконец, вначале на кухне, а потом в столовой погасили свет. Алия — Валия проверяют замки, вешают дверную цепочку и подходят к его комнате. Ибишев замирает.
— Спит? — полушепотом.
— Спит. Он сегодня устал, бедный.
Щелкает выключатель, гаснет полоска света под дверью, и он слышит, как они уходят по коридору. Еще несколько минут, и дом погружается в тишину, полную шорохов и таинственных скрипов. И если задержать дыхание и внимательно прислушаться, то в самой глубине этой подвижной тишины можно различить почти призрачный гул моря.
Он подождал еще немного, прежде чем подняться.
Все дальнейшее — загадка. И ключ к ней — это ключ ко всей глупой жизни несчастного Ибишева. Стоит только разгадать ее, и он будет оправдан во веки веков!..
Все произошло так: стоя в ванной комнате перед большим зеркалом с потускневшей, а местами совсем облупившейся амальгамой, Ибишев неожиданно почувствовал странное жжение где–то в груди. Сердце его болезненно сжалось, замерло и стало вдруг стремительно падать куда–то в головокружительную пустоту. И когда, казалось, падению этому не будет конца и его беспомощно падающее сердце уже больше никогда не оживет и не будет биться, оно рванулось и отчаянно затрепыхалось, как черная птица под стеклянным колпаком. Кровь прилила к его побелевшему лицу и, ошарашенный, Ибишев увидел в старом зеркале над железной раковиной то, что не должен был видеть ни при каких условиях, то, что скрыто от нас спасительным покрывалом Майи…
Видение было у него перед глазами всего лишь мгновение, говорят, это случается у человека в агонии. Но и этого мгновения было достаточно. Легкий толчок, струя теплого воздуха, как от взмаха крыльев пролетевшей рядом птицы, а потом, сквозь постепенно рассеивающуюся муть в зеркале Ибишев во всех отвратительных подробностях разглядел самого себя, свое лицо — невыразительное и убогое, словно наспех скроенная маска. И эта кустарная маска удивительным образом, словно волшебный кристалл, заключала в себе все его прошлое и все возможное будущее.
И он все понял.
Маска–лицо в упор смотрит на него из зеркала. Она безобразна. Непомерно вытянутый череп, обрамленный редкими черными волосами, сплошь усыпанными звездочками перхоти. Сквозь грязную пену, размазанную по бесформенному подбородку, почти светятся красные головки прыщей. Узкий лоб. Оттопыренные уши, покрытые светлым пухом, торчат кверху. Угреватый нос посередине лица похож на уродливую картофелину. Ибишев старается не пропустить ни одной, даже самой незначительной подробности. Сознание его совершенно ясно. И оно позволяет ему видеть то, что скрыто за образом в зеркале. Невероятно, но всего лишь на одно мгновение Ибишеву действительно было даровано это чудесное право, и он, подобно
божественному Платону, смог лицезреть головокружительный мир первоначальных архетипов. И в то самое мгновение, когда пленительное покрывало Майи с треском разорвалось, и перед его очистившимся взором
возникло видение незыблемой и жестокой небесной механики- все эти тускло поблескивающие зубчатые колеса, пассики и отжатые до предела
пружины, отмеченные нестираемыми знаками безжалостного предопределения, он разглядел самого себя, висящего на крошечной орбите, ничтожного, словно насекомое, и столь же уродливого в мерцающем сиянии планет.
Ибишев старается не дышать, чтобы не подавиться комком отвратительной горечи, подкатившей к горлу. Чудесное наследство, бритва с перламутровой ручкой дрожит в его судорожно сжатой руке.
Трудно даже себе представить, что происходило в этот момент в его несчастной голове.
Ибишев не был избранным. И он не был готов принять то, что увидел. Он был просто четырнадцатилетним мальчиком, решившим побриться первый раз в жизни. Но произошло нечто, похожее на короткое замыкание, программа дала сбой, и Ибишев навсегда обратился в соляной столп. Был ли этот сбой случайным или он входил в первоначальный план? Тайна. Над ее разгадкой Ибишев будет биться всю свою недолгую жизнь, шаг за шагом погружаясь в безбрежный океан безумия.
Царь Эдип бредет по мраморной Аттике. Он идет в Фивы, совершенно слепой, опираясь на руку дочери, и тощие собаки слизывают его тень.
Эдипу было несравнимо легче. Ему было даровано великое счастье не — узнавания. Зная, как и Ибишев, свое будущее, он в упор не узнавал его. Да и ко всему прочему Эдип никогда не был статистом. Эдип был героем, почти полубогом, разгадавшим загадку Сфинкса.
Ибишев разжал липкую от пота ладонь и осторожно положил бритву на ржавый край железной мойки. В насыщенной влагой воздухе монотонно звенят комары. На стене пыльная лампочка без плафона. Свет ее кажется густым и тяжелым.
Ему все еще тяжело дышать из–за комка горечи, стоящего в горле. Видение пропало. Вокруг него привычный мир. Но он больше не верит в него. Ибишев стягивает с себя майку и грубые сатиновые трусы. Он отходит назад, в самый конец ванной комнаты, чтобы поместиться в зеркале. Привычное отражение. Все как обычно: лицо, тело, глаза. Разница лишь в том, что теперь он знает — там, за этим отражением, которое всего лишь фантом, его настоящий образ — маленькое уродливое насекомое с выпирающими ребрами и впалой грудью, обтянутой пористой кожей, похожей на резину. Насекомое шевелится, перебирает короткими лапками, дышит, и в его выпуклых сетчатых глазах отпечатались боль и бесконечное одиночество.
Он стоит, упершись худыми руками в край раковины и, не отрываясь, смотрит на самого себя. Из крана тонкой струйкой идет вода. На ручке двери висит полотенце. Ибишев дрожит. Его выпирающие лопатки похожи на обрубленные крылья падших ангелов. Отсюда не видно, но по лицу его текут горячие слезы.
Ибишев не закричал, когда старое зеркало хрустнуло и покрылось паутиной трещин. Он не закричал и после того, как оно стало скользкими от крови и с грохотом посыпалось в раковину. Он не кричал и когда темная кровь залила ему глаза, и подбородок, и шею. Он не чувствовал никакой боли. Вообще ничего не чувствовал, кроме холодеющих кончиков пальцев. И он продолжал биться головой в проклятое зеркало до тех пор, пока комок в горле не закрыл совершенно доступ воздуху. И тогда Ибишев, почти потеряв сознание, рухнул на колени и, собрав все свои силы, отчаянно закричал, чтобы, наконец, выдавить из себя этот омерзительный комок горечи.
Ночной мотылек кружится вокруг пыльной лампочки. Крылья его покрыты золотисто–коричневой пыльцой, похожей на прах. Вновь обретенная способность дышать. Воздух, все еще горчащий, но такой желанный, такой необходимый, со свистом врывается в закупоренные легкие… На стене, и на полу, и в раковине, полной разбитых кусков зеркала, подтеки крови.
