Равиль Бикбаев - Черная молния. Тень буревестника.
— Ну и что дальше было? — помолчав спросил я этого помрачневшего бледного парня.
А дальше в тот вечер они сначала порознь ездили в метро, хаотично и бессистемно меняя станции, направления и линии, потом вернулись домой. Отец Вадима дождавшись всю группу на условленной контрольной точке пригласил ребят в свою квартиру. Там рядом с уже перевязанной матерью Вадима сидела на диване и причитала ее сестра Аня.
— На стол собери, — непривычно жестким тоном входя в комнату сказал отец Вадима своей свояченице, а избитой жене, на немой вопрос ответил:
— Больше они никого бить и грабить не будут, вот так значит дело повернулось…
И бросил на стол серьги, свой подарок жене на юбилей свадьбы, на электрическом свету искрами сверкнули еще не отмытые от крови крохотные бриллианты.
Обе женщины собирая еду и расставляя посуду испуганно суетились, вопросы задавать не стали только мама Вадима судорожно всхлипнула:
— Господи, Господи, в каком мире мы живем… — и замолчала.
Сидели за столом, говорили, снимая напряжение чуток на равных выпивали дорогой купленный к празднику коньяк, закусывали и еще по одной, не пьянства ради, а снятия стресса для…
— Не понимаю, — мрачно, тяжело говорил отец Вадима, — просто не понимаю, вот смотрю на вас, так хоть и одеты как придурки, а все же нормальные ребята, почему вы эти как его… скины, почти нацисты? Наши же их били и разбили. Деды, прадеды их победили. А вы? Срете на их память. Говно вы! В мыслях одно говно у вас. Да говно… а вот дрались вместе и помогли вы… не зассали, сыну сразу на помощь пришли, спасибо значит. Да и без всяких «значит», спасибо. Не понимаю я ребята, ничего не понимаю.
— А вы послушайте что про нас Леонид Корнилов написал, — угрюмо сказал Шульц и прочитал:
Отцы сгорели от вина,
И чахнут матери от хвори.
Лишь в том сыновняя вина,
Что их усыновило горе.
Их сила темная гнетет.
Им не с руки вслепую драться.
Но, вымирая, русский род
Имеет свойство не сдаваться.
Их души в кровь обнажены.
Им нужен бой, как свежий ветер.
Скины — не сукины сыны,
Они — обманутой страны
На свалку брошенные дети.
— А у вас уже и свои поэты есть? — невесело усмехнулся отец Вадима, — только поэты имеют свойство все видеть в романтичном свете, а на деле люди замечают только бритых отморозков с пивным и нацистским душком.
Ответов друзей сына не слушал. Пил одну рюмку за другой. Быстро захмелел. Качнувшись встал, пошатываясь пошел в спальню. В дверях зала обернулся. Глухо, пьяно, тяжело сказал:
— Долг платежом красен, если значит чего… зовите, — и безнадежно махнув рукой ушел.
— А отец, то у тебя ничего мужик, — почесал бритую голову и засмеялся Шульц.
— Пойдет патроны подносить и то ладно, — снисходительно улыбнулся другой.
— А вот мой, овощ, — легонько вздохнул третий, — только орёт на меня: дебил; сволочь; фашист.
— А может его просто еще за живое по настоящему не задело? — прищурившись спросил Вадим, — чего он любит то? Ценит чего? Что у него главное в жизни, лежа на диване пиво жрать и чтобы бабки были? Я про своего тоже думал: убожество и планктон. А вот видали как он дрался? Первым на этих зверей кинулся. Они нас не понимают, это верно. А мы то их понимаем?
Я тоже не понимаю, просто совершенно не понимаю, как так можно. Не понимаю почему в нашей стране, стране победителей германского нацизма, вдруг проявилась такая заметная, явная тяга у части молодежи к национал — социализму. Хотя о чем это я? Разве мы страна победителей? Нет, дамы и господа, мы страна побежденных, мы ныне живущие, народ, предавший и пустивший с молотка победу добытую воинами отечественной войны. И вот в руины великой державы, брошено семя поражения и проросло, уже так заметно проросло новое поколение, поколение отмщения. Поколение жаждущее реванша. И мы порой с ужасом и непониманием смотрим в их лица, такие родные и такие чужие. Вот как сейчас когда я смотрю на этого Вадима и пытаюсь понять, все еще пытаюсь и потому задаю ему «идиотские» на его взгляд вопросы.
— Ну ладно, допустим, с грабителями более менее понятно, жестоко конечно, а другие? Их вы за что бьете? Ты вот сам рассказывал. Били? А за что? Ты вон как за маму вступился, а у тех, у них же тоже мамы есть.
— Да по приколу, — ошеломляющий прозвучал ответ, — пусть каждый овощ знает, защитить его некому, а пришельцы пусть помнят: это наша земля.
Вадим опять неприятно усмехнулся, шевельнул широкими плечами и глядя на этого растерянного мужика по виду типичного овоща из теплицы и продолжил напористого говорить:
— Я ведь святого из себя не корчу. Было, били. Детей, девок и баб никогда не трогали. А взрослые… пусть учатся защищаться и сами собираются в группы для отпора или пусть сидят безвылазно в своих норках и дрожат, дрожат от страха. По пришельцам. Как они, так и мы. Понял? Они полно наших ребят порезали и покалечили. Пусть знают, ответ будет. Теперь понял?
— Мы давно отошли от бессмысленных действий, — примирительно и чуть снисходительно заметил Юра, — это время уже прошло. Только точечные удары и только по виновным, зря мы никого не трогаем.
— Ты мне вот что скажи, — обращаясь к Вадиму стал настаивать я, — ты нацист? И если так, то…
Вадим только моргнул, как его только что спокойно сидевший собеседник откинув стул резко вскочил и чеканя слова договорил:
— Мой дед под Сталинградом погиб, я его память не предам. Фашистскую мразь к стенке. Понял? Теперь ты меня понял? Сопляк! Тебя еще в проекте не было, а я уже воевал. Стрелять умею. Помни фашистов к стенке.
Вадим в комичном ужасе поднял руки, нарочито испуганно прохрипел: «Сдаюсь. Гитлер капут». Беззаботно захохотал Юра. Стоявший за стойкой и варивший кофе бармен с недоумением на них посмотрел…
В Мюнхене бармен за стойкой перетиравший пивные бокалы тоже с недоуменной растерянностью смотрел на этого здоровенного русского парня что-то бешено кричавшего на своем варварском языке, но одно слово из этого дикого наречия бармен знал: «Сталинград».
В Германию Вадим приехал поступать в университет. Ну поступать это конечно слишком напыщенно заявлено, точнее он прибыл на курс изучения немецкого языка необходимого для поступления в университет. А если уж совсем откровенно, то ему отец посоветовал пожить с годик в Германии пока тут не утрясется и не забудется дело о причинении потерпевшим, тяжких телесных повреждений. Не установленных лиц причинивших эти повреждения хотели установить. Проводились стандартные оперативно-розыскные действия по бытовой статье. Формально по бытовой, но уже тогда участились нападения и стычки причины которых были весьма далеки от бытовых недоразумений или обычных уголовных дел. Активные группы выявляли, их членов ставили на оперативный учет и довольно часто сажали. Шульц лидер группы в которую входил Вадим, посоветовал всем не трепать языками даже среди своих. Решение Вадима поучить в Германии язык лидер одобрил и попросил установить связь с немецкими камрадами и вообще прикоснуться к истокам национал — социализма и черпать знания об этом явлении из первоисточника.
Германия сильно разочаровала Вадима. Камрадов видно не было, но зато от природы смуглых лиц с характерными восточными или африканскими чертами, было полным полно. Немцы тоже не радовали. Какие то они были не такие… Уж больно в массе своей они упитанные и довольные всем сущим. Но больше всего поразил Вадима случай который он сам видел на улице: здоровенного немца по внешности истинного Зигфрида намеренно толкнул уж очень смуглый прохожий и остановился дожидаясь его реакции. Зигфрид реагировал незамедлительно, он стал вежливо извинятся. «Охренеть! — подумал смотревший на них расстроенный и ждавший нордической битвы Вадим, — даже у нас дома такого нет. Ну тут у них и толерантность. Просто толераст на толерасте. Все этой стране капец!»
На их подготовительном курсе немецкий язык для иностранцев из России преподавала пожилая властная немка еще в конце восьмидесятых годов прошлого века эмигрировавшая из СССР. Оба языка русский и немецкий она знала отлично, образ мыслей, так сказать менталитет, своих студентов хорошо понимала и кроме всего прочего давала им бытовые советы по поведению в чужой культурной среде. Ей Вадим откровенно и высказал свое недоумение. Frau (студенты прозвали ее Фау) сдержанно попросила всё его недоумение изложить в устной и письменной форме на немецком языке, затем аккуратно указала на допущенные ошибки, а уж потом по русски с протяжным бабьим вздохом сказала:
— Максимум через пятьдесят лет, немцы или растворятся в новой для них этнической среде или их остатки побегут из своей страны куда глаза глядят, — и с грустным чисто русским оптимизмом, добавила, — Слава богу я к этому времени уже умру.
