Дмитрий Савицкий - Passe Decompose, Futur Simple
За тонкой дверью на лестнице послышались спускающиеся шаги.
— Он возвращается в три утра, — глухо ухал голос, — достает ключ, а он ни в какую! Представляешь? Эта блядь поменяла замок!..
— Et shit alors! — сказал Борис вслух, наливая в чашку свежий кофе. Почему я вечно должен выслушивать отвратительные подробности чужих жизней? С меня хватит собственной!
… Хлеб был позавчерашний и крошился. Он окунул горбушку в кофе, размочил, зачерпнув грязной ложкой в банке, полил медом.
Гаро, небось, драит медали на кухне. Старой зубной щеткой с иноксом. Явится, как генерал с мавзолея: "Это за Аустерлиц, это за битву при Березине, это Верден… Чудный крестик, не правда ли? Это… это когда мы с замечательным Кевином Тайнером подорвали дюжину роммелевских фанерных танков в Марокко. Сказочный был мальчик! Белесый чуб, юные мускулы, ягодицы с ямочками на щеках… Нормандская высадка. Встреча на Эльбе. Эта? Чистое серебро. Отличная работа! Согласны? За мою отчаянную попытку выспаться с существом женского пола… Двести лет революции. Сто девяносто шесть контрреволюции. За взятие берлинской стены. Кремлевской. Китайской стены."
Он вспомнил, что в шкафчике над плитой есть кунжутные галеты, посмотрел на часы в электроном окошке кофеварки и, расплескав, резко отодвинул чашку.
Досье Гаро, весьма тощее, страниц в пятнадцать, включая газетные вырезки, пылилось в конторе. Можно, конечно, заглянуть в Ларусс, в Британику, в "Кто Кого", в "Who's Who", но нужно было бриться да к тому же все рубахи были не глажены.
Когда же она разродится, эта смуглая дочь юга, застенчивая и усатая, как молодой Лермонтов?
Думая об усах Моны Лизы, он наскоро соскреб двухдневную щетину и, довольный тем, что не порезался, и что нашел глаженую рубаху, ловко удушился галстуком. К Ванде не заявишься в летнем до пупа декольте. Распихав по карманам мелочь и документы, подняв с пола пачку сигарет, закурив, он подошел к окну.
Город лежал в заоконной пропасти, обваренный августом, собираясь закипеть. Все тот же работяга в линялом синем комбинезоне на голое тело, сидя на покатой крыше старого аббатства, еще недавно бывшего складом окороков, а теперь — Храмом Книги — ковырял, пускающей зайчики стамеской, чешую кровли. Над контрфорсами собора, над черной средневековой башней, над шпилем и громоотводом, плыл рекламный дирижабль. ФНАК. FNAC your mother.
Бросив взгляд на автоответчик — включен — он взял с полки ключи, подумал о том, что стоило бы закрыть окна на случай грозы, но припомнил ночную духоту и передумал.
Уже в дверях — зевнул и, прислонившись к дверному косяку, затряс головою. Кому это все нужно? Бред. Завалиться спать. Отключить телефон. Заткнуть уши. Включить вентилятор. Устроить ночь.
Время теряет тот, кто не живет во снах…
Он опять зевнул, низкое давление, шестьдесят на девяносто, поправил платок в нагрудном кармане и, пропуская себя вперед, извиняясь, шагнул в открытую дверь.
Клоун. Паяц. Vieux con….
Под солнечным душем — люк чердачного окна был открыт — сидела чистенькая соседская киса и умывалась. Он почистил туфли о лестничный ковер, вспомнил ночной мост через Сену, бурые воронки воды, голую Жюли на корточках перед рубиновыми огнями стерео и, почесав за подставленным ухом не следишь за весом, мурлыка — помчался вниз.
В почтовом ящике среди рекламного мусора — Стригу на дому взрослых, детей и собак! Вы подозреваете, что ваш(а) супруг(а) вам изменяет? Наши детективы узнают — с кем и как! Лучшие надгробные плиты Иль-де-Франс! Придавит, не шевельнешься! Вечный покой гарантирован! Меня зовут Коллет — я делаю минет… — лежало письмо-предупреждение о неуплате за телефон.
"В случае неуплаты до даты, указанной ниже, вы будете расстреляны по месту жительства агентами Телекома. Будьте добры, не забудьте предварительно расписаться в ведомости…"
Вот здесь! "Прочел и умер". Подождите, эта ручка не пишет… Спасибо…
Он швырнул конверт назад в почтовый ящик и зло пнул ржавый скелет безколесого мотопеда, ржавой же цепью прикованного к трубе.
Жизнь это место, где жить нельзя!
* *Тяжелая высокая дверь подворотни медленно открылась, впуская шум пятящейся пожарной машины, синие клубы выхлопного газа, мелькающие цветные призраки прохожих.
Августовский полдень втянул его, бесшумно всосал в свое горячее нутро и выплюнул на другом конце города, все еще свежего, но с мокрым пахом и подмышками, возле стенной ниши с надраенным бронзовым щитком и зашифрованным списком жильцов.
Madame N. G. de L.
Господин RRR.
Mlle Z.
A.U., T.E., Y&A. R.
Он нажал на W. S. Дверь послушно зажужжала.
* *В мраморном аквариуме подъезда горбатый фавн с электрическим факелом над головой по локоть запустил руку в недра разметавшейся нимфы. Борис поправил галстук у двойника в зеркале, за спиной его, мягко вспыхнув огнями, бесшумно приземлился лифт. Пахло дорогой сигарой. На последнем этаже у единственной двери он ткнул пальцем в выпуклый, с черным зрачком, глаз звонка и только тут вспомнил, что забыл купить цветы.
Очередная Зося или Крыся — Ванда импортировала пухлых польских блондинок, вовсе не для лепки клецок — открыла дверь. Ловко закрыв за ним, служанка, стуча лакированными копытцами, виляя крепким задом и тесемками белого фартучка, пошла впереди к дверям гостиной.
Два силуэта темнели на фоне густо заросшего цветами окна. Тяжелые бархатные портьеры обрамляли их как в театре. На темном этом фоне сизая струйка дыма, дрожа, поднималась к потолку — истлевшая на треть гавана почивала в серебряной пепельнице на круглом столике. На стене среди добротной разномастной живописи висел великолепный поддельный Кандинский.
— Дорогой мой! Ну, наконец-то! — издалека заволновалась Ванда. Как всегда — преувеличенно радостно. И, цепко хватая его под локоть, подставляя вялые щеки, поворачивая его к гостю, она все той же задыхающейся скороговоркой, вместе с кислым запашком, выдохнула:
— Познакомься, это пан Гаро…
Борис опешил — втроем они протанцевали на середину гостиной — пану Гаро от силы было двадцать пять. С трудом освободившись от железного захвата Ванды, он спросил:
— Что это за калипсо мне открыла? Опять новенькая? И, поворачиваясь к Гаро, — Я представлял вас старше…
— Вы наверное имели в виду, — начал молодой человек голосом унылым и томным, но в этот момент зеркальные двери гостиной разлетелись и, ни на кого не глядя, в залу вломился толстый, выше среднего роста, изрядно широкоплечий и сильно плешивый человек. Подтягивал брюки, он пересек голубую в розовых разводах лужайку ковра, извлек из пепельницы сигару и лишь тогда, осыпая пеплом распахнутый, в кофейную полоску, пиджак, горчичного цвета жилет и мятые парусиновые ботинки, повернулся к присутствующим.
— Люсьен, пальчики Ванды ожили и опять впились в рукав Бориса, голос ее наполнился нежным дребезжанием, — вот наш русский писатель, ты помнишь? о котором я тебе столько… Он собирается…
— Коллега! — протянул пухлую, но цепкую руку, животом наезжая, Гаро-старший. — Рад, чрезвычайно рад… Давно вы к нам из ваших степей? Сидели мы как-то с Бабелем. В "Ротонде"… Прекрасно, кстати, говорил по-французски. Бабель. Я его уговаривал остаться… Степи… И он мне говорит, что по весне вся степь у вас так и пылает маковым цветом. Так сказать опиум для народа в экологически чистом виде… — Так вы пишете? Что же?
— Милейшая Ванда преувеличивает, не без раздражения улыбнулся Борис. Я давным-давно в отставке…
— Возможно ли? спросил Гаро, руки не отдавая.
— Партизанить в литературном подполье — еще куда ни шло, на это меня в Союзе хватало. Но вот так — с открытым забралом…
— Вандочка, что он имеет в виду под этим "партизанить"? — спросил академик. — Опять что-нибудь зарезервированное для славянских душ и страданий?
На безымянном пальце левой руки у него и вправду сиял тяжелый перстень.
— Мы все что-нибудь калякали на родине, — сказал Борис, злясь все больше и улыбаясь все любезнее.
— Форма оппозиции, если угодно. Возможность сбежать, не покидая подвала… Да и с чувством вины полегче. Я имею в виду — из-за собственного бессилия: все же действие!
Гаро клешню разжал, не глядя ткнул сигару в подставленную пепельницу, переморгнув, мутным взглядом вопросительно уставился на Бориса. У него были водянистые на выкате глаза, крупного зерна желтые мешки под ними, и густые, во все стороны торчащие, брови.
Холестерин, почки, давление…
— Франция единственная страна в мире, — сказал Гаро-старший, наконец отворачиваясь, — где каждый чиновник и каждая консьержка мечтают написать книгу. У нас особое отношение к печатному слову. У вас, правда, тоже… Мне, например, всегда казалось, что большевистская ваша затея вся вышла из литературы… А? Что вы думаете? Из плохой литературы. Из никудышной… Из ража ваших свидригайловых, записывавшихся в революцию, как в провинциальный любительский театр!
