KnigaRead.com/

Михал Айваз - Другой город

На нашем сайте KnigaRead.com Вы можете абсолютно бесплатно читать книгу онлайн Михал Айваз, "Другой город" бесплатно, без регистрации.
Перейти на страницу:

Но я все еще был полон желания узнать тайны мира, из которого вынырнула книга в фиолетовом переплете, и рассказ научного сотрудника только раззадорил меня, так что я схватил его за рукав халата и принялся уговаривать:

– Нет, еще не поздно, сейчас как раз самое время, время поражения и смирения с судьбой, из которого рождается решимость, и снег, лежащий повсюду, – это уже почти начало несбыточного, он тоже призывает нас тронуться в путь, мы наверняка найдем на нем много следов сказочных существ, следов, которые приведут нас к тайным берлогам в глубинах города, оставьте все и пойдемте со мной, отправимся в дорогу вместе. Вот увидите, мы отыщем редкие драгоценности и встретим замечательных чудовищ. А самое главное – я догадываюсь, что там, за границей, скрыта тайна нашего мира, мы сможем по-настоящему жить только тогда, когда побываем по ту сторону. Мне уже давно казалось, что схема привычек, по которой организован наш мир, подобна орнаменту мозаичного пола в Кноссе, ведь эти линии якобы повторяют движения участников ритуальных танцев, фигур в масках, что давно уже сгинули; можно надеяться, что там, за границей, мы наконец увидим тот самый танец, следом коего и является весь наш мир.

– Нет, мне кажется, что в уходе нет никакого смысла, – тихо ответил он. – Ни драгоценности, ни чудовища меня уже не манят. Возможно, за границей действительно скрывается праисточник нашего мира, но мы все равно никогда не смогли бы понять его, он показался бы нам бессмысленным. Осмысленно и понятно для нас только то, что движется по орбитам нашего мира, то, что следует линиям нашего кносского орнамента, и не важно, почему именно он возник – напоминание ли это о танцах благородных богов или о неистовой пляске пьяного демона. Все равно нам не удалось бы поведать о первом в мире танце, ибо наша речь не способна выразить то, что было до возникновения орнамента, мы даже не смогли бы увидеть этот танец, потому что зрительное восприятие неотделимо от сети привычных смыслов и то, что не подпитывается ими, остается для нас невидимым.

– А как же морская звезда на ковре, как же вагон-часовня, как же книги со странными буквами? – напомнил я. – С этим люди из нашего мира все-таки встретились.

– Это вещи, случайно выброшенные на наш берег, и мы, основываясь на своем прошлом опыте и псевдоподобии этих предметов, ошибочно наделили их каким-то значением. Над нами простирает свою длань заботливое и лукавое божество грамматики, которое прячет от нас морды чудовищ; мы говорим: «эта вещь загадочна» и «это событие таинственно» – и, сами того не замечая, облачаем их пугающее присутствие, их черное бытие, ни на что не опирающееся и противное взгляду, в прилагательное, как в старый поношенный костюм, и таким образом выделяем им место в нашем мире. Ничего не поделаешь; кто бы ни нарисовал геометрические фигуры на мозаичном полу, они превратились в наше узилище и в наш дом. Очень возможно, что это след отвратительного и жуткого танца какого-то сумасшедшего бога, но, даже если мы и убедимся в этом, нам все равно придется смириться с его безумием: правдивым и осмысленным для нас может быть лишь то, что заключено в пределах этого безумия. Забудьте о странных книгах, которые напоминают вам о границе нашего мира, я не могу вывести вас отсюда, мне под силу только исподволь разрушать его изнутри. Граница нашего мира открыта лишь в одну сторону, никакой дороги изнутри наружу нет и не может быть.

Глава 3

Петршин

В том, что сказал мне работник Клементинума о границе, многое, вероятно, было справедливым, но я не мог согласиться с ним полностью. Меня не покидало ощущение, что и мы когда-то танцевали самый первый на свете танец, что и мы участвовали в празднестве, что мы как раз и были этим танцующим божеством или демоном и что в нас звучат еще отголоски древних воспоминаний и живет инстинктивное понимание того, что мы потом отвергли и отодвинули за границу. Желание познать мир, откуда явилась книга с незнакомыми буквами, не оставляло меня. В тот же день после обеда я отправился на заснеженный Петршин в надежде, что нападу там на какой-нибудь след таинственного зеленого света. Я поскальзывался на заледенелых дорожках, я падал, я блуждал среди деревьев, и с их ветвей на меня сыпался снег, я перебирался через сугробы. Я вглядывался в гущу кустарника, сквозь разбитые окна и щели в закрытых ставнях смотрел во тьму домиков и запертых беседок, стоявших на склоне, но видел лишь разбросанные садовые инструменты, жестянки с краской и рваные бумажные мешки, из которых сеялся какой-то светлый порошок. К вечеру я сдался; уже совсем было собравшись спускаться к тропинке, ведущей к трамвайной остановке на Уезде, в маленьком овражке среди заснеженных деревьев я наткнулся на цилиндр высотой мне по пояс, на крышке которого лежала высокая шапка снега. В памяти мелькнуло воспоминание: когда мы детьми играли на Петршине в прятки, я несколько раз укрывался именно за этим цилиндром; тогда было лето, и цилиндр окружала густая трава. Я вспомнил, что все время пытался открыть окошко из ржавого металла, которое было в верхней части цилиндра и напоминало печную дверцу, но мне это так и не удалось. Наверное, здесь хранят песок или шлак, подумал я. На этот раз окошко, к моему удивлению, подалось, едва я потянул за ручку, и с протяжным скрипом отворилось. Я наклонился и сунул голову внутрь.

Когда мои глаза привыкли к полумраку, я обнаружил, что цилиндр – это слепой фонарь купола, расширявшегося книзу и венчавшего храмовый неф, пол которого терялся в темной глубине. Неф обрамляли двенадцать часовен, и в центре каждой высилась скульптурная группа из стекла. Полые внутри, статуи были наполнены водой, в которой плавали различные морские животные, иные из них тускло сияли; другого освещения, помимо этого бледного мерцания, в храме не было, и его отблески метались по бесчисленным завиткам позолоченных орнаментов в стиле некоего тяжелого подземного барокко, кудрявившимся на стенах и широких рамах темных картин. Мне показалось, что скульптурные группы составляли законченную композицию, стеклянный комикс, изображающий в хронологической последовательности сцены из жизни некоего героя или бога. Они представляли какие-то жестокие схватки, моменты уединенного исступления и болезненные приступы ясновидения. И внутри скульптур царило смятение и длился вечный бой, морские животные неустанно преследовали друг друга и пускали в ход свои острые зубы. Я увидел, как испуганная светящаяся рыбка, за которой погналась быстрая черная тень, скрылась в голове скульптуры и стеклянное лицо, искаженное загадочной судорогой, засияло во тьме храма, словно бы от необъяснимого восторга; однако в следующий миг резвый хищник настиг рыбку и вцепился в нее, медленно разливающаяся темная кровь погасила свет и заполнила всю голову скульптуры. За главным алтарем стояла тринадцатая скульптура; она изображала уже знакомую мне сцену – тигра, пожирающего лежащего молодого мужчину. Внутри тигриного тела вяло колыхалась одинокая, светящаяся розовым медуза.

Внезапно подо мной загорелись лампочки на концах переплетенных рожков люстры, висящей на длинном тросе, который был прикреплен к фонарю купола прямо возле моей головы; рыбье сияние скульптур в свете ламп побледнело, но большая часть храма по-прежнему оставалась в полутьме. В храм входили люди (видимо, воспользовавшись каким-нибудь подземным коридором) и садились на скамьи. За алтарем появился священник, это был мужчина лет пятидесяти, смуглый, с гладкими черными волосами и тоненькими усиками, его фиолетово-зеленое облачение с золотой вышивкой ниспадало тяжелыми, неподвижными складками. Некоторое время он сосредоточенно молчал, склонив голову, а затем приступил к проповеди:

– Сегодня мы вспоминаем пятнадцатый день блуждания Изгнанника, тот самый, когда его лодка в вечерней тьме доплыла по речке до города; дома, заводы и обветшалые дворцы были обращены к зловонному потоку высокими стенами из неоштукатуренного кирпича, из них выступали, торча над водной гладью, железные балки и концы широких труб, из которых текла грязная вода, от задних двориков домов к реке вели разбитые ступеньки, к которым прибивало всякое гнилье и бурую пену; над двориками к стенам лепились темные террасы, светились огни кухонь. Об этом говорится в «Книге опустевших садов», на странице с жирным пятном от супа с лапшой, следом давнего испуга писаря, испуга, вызванного тем, что на лист, ослепительно сиявший под солнечными лучами, неожиданно легла рогатая тень чудовища, которое в полуденную жару прогуливалось по сонным и безлюдным улочкам после того, как на прокаленных солнцем городских стенах оно выиграло у стареющего короля партию в шахматы, в кои играли фигурками из искрящегося льда; в тишине слышался лишь нежный шелест осколков красных и фиолетовых драгоценных камней, пересыпающихся в песочных часах возле шахматной доски. Это была месть чудовища за давно проигранный поединок под высокой каменной стеной крепости, о которую бились волны ночного моря: сказки не говорят всей правды, чудовища всегда возвращаются. И в вашу дверь позвонит однажды знакомый монстр с шахматной доской под мышкой, и он будет уговаривать вас сыграть с ним партию и настаивать, чтобы на доске непременно присутствовал резной копейщик с тигриной головой, эта фигура ходит по неправильной коварной спирали и может покидать пределы не только шахматной доски, но даже и квартиры. Чудовища возвращаются, их коготь вонзается в самый дорогой для нас бархат, процарапывает на зеркале в прихожей рисунок, изображающий, как женщина, которую вы любите и боготворите, с гордостью участвует в безмолвной мрачной оргии с шестью обрюзгшими мужчинами на борту подземного бомбардировщика, упорно пробивающегося сквозь глину и камни, так что в конце концов его черный нос, подобно морде огромной мыши-полевки, выныривает из-под вспучившегося асфальта на Национальном проспекте перед окнами кафе «Славия», причем как раз в ту минуту, когда молодой поэт, сидящий там за чашечкой кофе, бесповоротно решает не продолжать больше свою поэму о блистательных властелинах городов Внутренней Азии, потому что ему осточертело печатать на пишущей машинке, клавиши которой, вместо того чтобы упорядоченно опускаться на бумагу, то и дело прогибаются в суставах, вытягиваются и хлещут его ядовитым шипом, что у них на конце, по лицу, и потому после сто двадцатого гекзаметра его голова, которой еще месяц назад восхищались женщины и которую они гладили, распухла и превратилась в шар, и под натянутой и истончавшей кожей переливается зеленый гной нарывов. Почему он не раздобудет другую пишущую машинку? Да потому, что все остальные машинки пропали; часть их унесла на Кавказ стая саранчи (доказано, что саранча, объединив усилия, способна поднять и перенести на много километров даже лошадь), часть машинок используется для некоего нового извращения, которым все больше увлекаются в городах, а часть превратилась в белый луч, освещающий изваяние прекрасного звероподобного ангела. Сидя в лодке, Изгнанник долго размышлял о том, почему большие кирпичные дворцы в городе, через который он проплывал, так похожи на вокзалы, и впервые в жизни его посетило искушение оставить священные книги на кипарисовых островах на произвол судьбы, чтобы занудные пометки гномов постепенно заняли все книжные поля и начали перекрывать текст, чтобы там появились сомнительные комментарии, в которых говорилось бы только о тоске пустых запертых танцевальных залов деревенских харчевен, где ножки стульев на столах уставились в белый потолок с географическими картами влажных пятен, тех самых залов, которые якобы будут играть важную роль в постмортальном туризме; его одолевал соблазн бросить все и стать демоном грязной городской реки, каждый вечер поднимать голову над водной гладью, смотреть на свет кухонных окон, питаться тем, что хозяйки оставят для него в мисках на последней ступеньке лестницы у реки, забыть о белом мраморе широких площадей, обжигающем ночью и холодно вплывающем в день, прекрасный, как неисцелимое отчаяние в тихие летние дни в просторных комнатах с окнами в сад. Преодолеть искушение ему помог трухлявый кусок дерева, плывущий по воде; он узнал в нем обломок маленького домашнего алтаря, у которого та, что в коридоре спального вагона, громыхающего в ночи, обнималась со свирепым Минотавром поездов, впервые обнажила лоб и показала ему старый шрам; это был шрам от удара, который нанесла ей стальным клювом птица, блуждающая в зеркалах, когда она оперлась лбом о холодное стекло, чтобы унять жар, сжигавший ее с той минуты, когда она увидела в длинном пустом коридоре учреждения, покрытом блестящим линолеумом, фламинго, который преследовал дьявола; теперь из зеркал в наш мир проникают только острые металлические клювы злых птиц и гигантские, длиною в метр, осиные жала, прокалывающие нам лица, пока мы бреемся, глухое жужжание осы слышится из-за стекла зеркала, когда по вечерам, лежа на тахте, мы читаем книгу, иногда жужжание сменяется словами, а потом раздается голос, напоминающий нам о старом откровении, которому мы изменили. Это было откровение, дошедшее к нам от сфинксов, которых мы видели лежащими на облупившемся металлическом каркасе кровати, стоящей посреди пустого заснеженного поля над Хухлями, когда нам было восемнадцать лет, во время нашей обычной прогулки; начинало темнеть, и за хмурой снежной равниной по сливенецкой дороге скользил свет автомобильных фар; в конце концов мы забыли откровение, которое пронзило нас, как раскаленное лезвие меча; и теперь о нем лишь изредка напоминает голос, который рождается из таинственного гудения гигантских ос, без устали злобно бьющихся в сумерках в обратную сторону зеркала. Что произойдет, если им удастся разбить стекло? Тогда нужно будет выплюнуть бриллианты изо рта и попытаться найти огонь, который мы когда-то спрятали в своей библиотеке. Из боли рождаются новые виды прозрачных животных, лампы сияют в меду, в темном и холодном вокзальном зале ожидания по-прежнему слышны вскрики, хотя мужчина и женщина, из уст которых они когда-то прозвучали, уже лежат в белом Индостане на мозаичном полу и нежно гладят дрожащими руками тела друг друга, обрастающие блестящей пятнистой шерстью. Увидев на воде обломок знакомого алтаря, Изгнанник вспомнил о леопардах на белых ступенях родного дворца и решился окунуться в теплую и липкую мерзость дома, который никогда не отпускает нас и который мы всю жизнь смываем с себя в ярко освещенных отелях. Некоторые толкователи утверждают, будто ему следовало поддаться искушению, стать демоном грязной реки и каждый вечер распевать под светящимися кухонными окнами песни о бесконечных битвах кентавров с машинами. В любом случае решение, которое он принял, совершенно неважно: это главная мысль сегодняшней проповеди и тема, которую вам следует обдумывать на этой неделе.

Перейти на страницу:
Прокомментировать
Подтвердите что вы не робот:*