Владимир Глотов - Оглянись. Жизнь как роман
Сам же я в ту раннюю пору оказался в роли ученика каменщика. Ни на что более серьезное, необходимое стройке я не годился. Это Ева довольно быстро освоилась и работала мастером — все-таки у нее за плечами был техникум: мосты, тоннели… Спасаясь от пыли, она обвязывала голову натуго платком в виде овала с вытянутой верхушкой, как у египтянки времен фараонов. Такова была мода на Антоновской площадке, все девицы ходили, подражая Нефертити. Ева долго не могла привыкнуть к рабочей среде, к матюгам, к залитым щами пластиковым столикам и подносам. У нее по вечерам сильнее обычного разбаливалась голова.
Ева говорила со слезами на глазах:
— Ни к чему я тут не привыкну, Лушин. Отбуду, как каторгу, и уеду!
Я пытался успокоить ее, но сам порою еле держался на ногах. Виделись мы не каждый день. То я уходил утром, а она в вечернюю смену, то наоборот. И даже к этому ее обращению: «Лушин» — я привык.
Обычно я разгружал машины с кирпичом или шлакоблоками. Ветер сдувал в лицо доменную крошку, пыль била залпами, глаза болели, не переставая, уже неделю. Я молил Бога, чтобы к концу смены не было больше машин, но последняя приходила, как назло, под самый занавес. Значит, надо остаться и разгружать, разгружать… На пустой пачке от сигарет «Прима», подобранной в кузове машины, я нацарапал карандашом:
Блоки — такие штуки:
Каждый — полтора пуда,
Бьют и царапают руки,
Работать с ними трудно.
Роют траншею парни,
Режут землю лопаты.
Вон устал напарник,
Катятся комья обратно.
Эта бригада — солдаты.
Им посвятят поэмы,
Им, в сапогах и бушлатах,
Памятник выточит время…
Знайте, поэты, знайте:
Песни пелись нечасто.
Чаще — работа в ненастье,
В ней находили счастье…
Эта бригада — солдаты.
Откуда взялись солдаты? Никаких демобилизованных солдат около меня в те дни не было. Хотя на стройку они, конечно, приезжали — партия за партией. Их сгружали, и они, облачившись в новенькие синие телогреечки, кобелились стайками, охаживая какую-нибудь симпатичную геодезистку.
Я работал с подсобницами Машей и Нюрой, здоровенными девахами из сибирской глуши. Я ненавидел их за их мощь и двужильность. Я давно выбился из сил, а они все пашут и пашут. Угрюмые, спросишь о чем-нибудь, в ответ только: «Ну!» — «Сколько же в них силы? — зло думал я. — Когда же она иссякнет? Да женщины ли они?»
Маша с Нюрой таскали на леса к каменщикам носилки с раствором, а я едва успевал замешивать песок с цементом. Нет, не успевал! И тогда одна из них хватала молча лопату и начинала шуровать в корыте, а другая говорила: «Давай, москвич!» — и я, заменяя одну из девиц, брался за поручни носилок и плелся за необъятным задом по доскам лесов. Руки отваливались, меня бросало в пот и от усталости, и от стыда, что сейчас выпущу две деревянные рукоятки и мерзкая жижа хлынет под ноги. Я твердил, как заклинание: «Ну, споткнись же, споткнись!» Но ни Маша, ни Нюра никогда не спотыкались, и меня могло спасти от позора только чудо. Я смотрел на обтянутый грязным комбинезоном необъятный женский зад, пытался настроить себя на сексуальную тему в надежде, что это придаст мне силы, но ничего не помогало. Я был жалким бесполым существом, работягой, впереди которого двигалась просто машина.
Меня спасал от позора или очередной грузовик, и я на этот раз с радостью отправлялся разгружать кирпич или блоки, или же одна из девиц уже намесила полную бадью цементного раствора и молча выхватывала у меня из рук носилки.
Не знаю, как после такой работы в голове возникали фантастические образы каких-то романтических «солдат», какого-то «рабочего класса» и «поэтов»… И вымышленное «счастье», которое люди находили в работе, причем обязательно «в ненастье».
Однако совет «поменьше дребезжать», полученный в редакции «Юности», пошел мне на пользу. Я учился прислушиваться к себе.
Клены опять застыли,
Листья в ногах шуршат…
Помню, вместе были,
Помню, осень ушла.
Помню, близко тает
Лицо твое и глаза,
Помню, как, вставая,
Я ничего не сказал…
Что таить, мои стихи напоминали неразвившихся подростков, тщедушных, наивных. Возможно, продолжи я свои поэтические опыты, из гадких утят выросла бы пара лебедей. Но мне захотелось иметь синицу в руке. И она не замедлила явиться в облике журналистики, будь она неладна, и начисто вытеснила поэзию.
И пошло-поехало.
Из бригады каменщиков меня, пожалев, перевели в монтажную бригаду. В качестве ученика каменщика я зарабатывал за месяц столько, сколько составляла моя студенческая стипендия. В монтажниках пошло веселее. «Майна-вира!» — я лихо покручивал пальцами штопором и покрикивал крановщику: давай, мол, шуруй!
Тут не было монотонной работы, появился элемент разнообразия, неожиданности.
Я то брал кувалду и отправлялся долбить по какой-нибудь железке, которую указывал бригадир, то держал стальной профиль, прикрывая другой рукой глаза от вспышек электросварки и чувствуя через рукавицу, как теплеет металл.
Или в одиночестве сидел, как в окопе, посреди свинороя, в так называемом «стакане», то есть в бетонном углублении, куда поставят основание колонны. И долбил замерзшую на дне воду, скалывал ломиком лед. Никто мне не мешал, не задавал ритм, ничья спина впереди не маячила, ничей зад мною не руководил.
Или в ночную смену шлепал плиту за плитой, перекрывал крышу, отчаянно перебегая над невидимой в темноте пропастью по восемнадцатиметровым балкам. И хоть бы что! Только на следующий день при свете солнца возьмет вдруг оторопь. И что интересно — за такую, вполне творческую, работу платили в два раза больше.
Но когда я садился за стол, в голову лезло бог знает что.
Моя душа споткнулась о беду.
Растерянная, просится присесть.
Ей от метаний тяжко, как в аду.
Она как рыба, пойманная в сеть.
Освободи ее и сеть сними.
Пускай душа — как парус в суете.
А женских глаз тревожные огни —
Как маяки, ведут ее во тьме.
Но крикнул кто-то в этом забытьи —
И донеслось сквозь утренний туман:
«Ты о своем непройденном пути
Забыл с похмелья, видно, капитан!
Забыл, как пахнут волны и песок,
Хотя и песен всех не написал,
Не все широты в море пересек,
Не всех ты чаек в небе сосчитал.
Спеши на пирс по утренней тропе,
Пока тропа росу не отдала,
Чтоб высыхала, помня о тебе,
Твои следы, как слезы, сберегла…»
Я так и не справился с этими «слезами» и с этой «тропою», понимая, что слезы — как раз то, что вряд ли возможно сберечь, если бы даже очень захотелось. Но оставил все как есть: как сложилось, так сложилось.
А жизнь катилась своим чередом. Антоновская площадка, где разворачивалось строительство металлургического завода, исторгала из себя все новых промышленных уродцев, как самка-мутант. И уже не хотела именоваться прозаично в честь стертой с лица земли сибирской деревеньки. И возникло словечко: «Запсиб» — не Гоша ли его запустил в оборот?
Загудела идеологическая печь, опередив доменную. В ней сгорали не мне чета — поэты с апломбом, журналисты с именем, визитеры-кинематографисты и даже маститые писатели. Все хотели отметиться и вылетали прахом в трубу.
А мы, молодые и зеленые, не хотели отставать и тоже создавали легенду о Веньке Вербицком, об особом нравственном климате стройки.
У Гоши, например, лучше всего получались грубоватые и одновременно нежные рабочие ребята. Ради дела они могли пожертвовать тарелкой весенней окрошки. Присел такой парень к столу, отстояв час в очереди, вдруг его окликнули, сказали: «Надо!» И человек, не попробовав этого весеннего чуда, опять за баранку, в грязную кабину.
Рассказ так и назывался — «Первая окрошка».
Умный и дальновидный Веня Вербицкий выбирал простые и понятные вещи. Не было на стройке своего клуба — он бросил клич: «Построить!»
И действительно, построили за тридцать шесть дней. Я и сам, только-только начавший работать в монтажной бригаде Петра Штернева, которому комсомольская затея, хотя и была «до лампочки», давала возможность неплохо заработать, — потрудился на этом ударном объекте.
Вербицкий кинул на эту стройку в качестве начальника комсомольского штаба Юрия Пушкова. Тот откровенно завидовал славе легендарного секретаря, и сам стремился сделать карьеру, и, конечно, готов был расшибиться в лепешку. Пушков закрутил вокруг себя вихри деятельности, работяги ни в чем не нуждались. Он вытрясал душу из рядового прораба. Даже управляющий трестом Казарцев, из которого ничего вытрясти было нельзя — он сам из любого вынимал душу играючи, принимал у себя Пушкова по первому звонку, и тот вбегал к нему в кабинет, где шла планерка, кричал на всех петушиным голосом, бил кулачком по столу и, как ни странно, добивался, чего хотел. А потом садился на свой мотоцикл «Урал» с коляской и, подняв тучу пыли, уносился прочь.
