Виктор Соснора - Переписка Виктора Сосноры с Лилей Брик
Привет Марине.
Мы Вас любим.
Лиля и Катанян
8
Переделкино, 24. 6. 65
Дорогой Виктор Александрович,
письма сюда идут долго. Вчера получила Ваше письмо от 16-го. Пишите лучше в Москву.
Был у нас здесь Кулаков с женой.[27] Она мне понравилась. Он привез, показать штук пятнадцать темперы — на тему «Данте». Все заинтересовались. Валентина Ходасевич (художница)[28] хочет устроить его выставку в Институте Капицы[29] (она с ним дружит) и надеется продать «ящикам» несколько листов. Но Кулаков уже улетел в Новосибирск и не знает об этом. Я дала ей телефон Ломакина.[30]
Повесть Вашу Петя еще не отдал. Пьесы Ваши лежат — скучают у Плучека[31].
Очень хочется прочесть «Мальчик с пальчик»[32] и все остальное, Вами сочиненное.
Откуда молоко в Пушкинских Горах?!
В Прагу собираемся 13-го июля поездом. Там будут Арагоны, и мы точно будем знать о поездке потом в Париж. Напишу Вам обо всем немедленно.
Здесь хорошо. Отцвела сирень. Распустилось невиданное количество диких белых розочек. Ждем пионов и жасмина.
Отдыхайте получше!
Обнимаем Вас и Марину мы оба.
Ваша Лиля Брик
9
10. 2. 67
Дорогой Виктор Александрович, как Вы? Я жива, хотя две недели не выходила из дома — сердце, давление… Противно.
Ищу «Monde» со стихами, но пока не нашла. Поэмы Ваши читаю и перечитываю, «Триптих»[33] дала австралийскому поэту. Ему нравится, и он собирается перевести несколько стихотворений.
Группа «Чернышевский» («Особенный человек»)[34] скоро будет в Ленинграде. У Веры Павловны[35] есть Ваш адрес. Может быть, и мы приедем попозднее. Е<сли> б<удем> ж<ивы>. Видим мало кого — утомительно. Андрей[36] не то в Ялте, не то уже в Москве. Он не звонит. И я не звоню — все по причине усталости (с моей стороны).
Слуцкие живут на даче Эренбурга. Мы подолгу разговариваем по телефону. Он спрашивает о Вас.
Я соскучилась! Хочу видеть Вас и Марину. А еще посмотрела бы шедевры Кулакова.
Здоровы ли Вы? Я беспокоюсь.
Напишите!
Вас<илий> Абг<арович> низко кланяется.
Мы оба обнимаем вас.
Лиля
10
17. 2. 67
Дорогая Лиля Юрьевна!
Не писал Вам, потому что ничего особенного нет.
Пока болел, перечитал 17 томов Толстого, и, невзирая на все прелести его — тошно, особенно его трактат об искусстве — яростная и запутанная галлюцинация, вредный во все времена бред. Когда нужно будет расправляться с художниками (а это всегда дело небесполезное), над виселицами можно с наслаждением будет прочитать цитаты из этого трактата.
Событиями моя жизнь не обогатилась, а приключений не прибавилось. Путешествия по поликлиникам и по обкомам, нет слов, восхитительны, но не для меня.
Борьба с издательством за книгу — пока борьба Сизифа с камнем — мартышкин труд. Но надежда не угасает, и я уверен, что мой смех будет хотя и тихий, но — последний.
Хочу давно в Москву, но ничего не получается. Авось выберусь.
Пишу сам мало, трудно и плохо — вяло: в квартире гам и гул, как в бане, и последствия стрептомицина — обыкновенные обстоятельства!
«Это не уныние, — как сказал бы советский демагог, — а оптимистическая трагедия».
На перевыборном собрании у нас в Союзе я метал молнии и размахивал бичом Ювенала в течение десяти минут, призывая к национализации советских журналов и издательств.
Пишу книгу прозы на тему: первый день нашествия монголов на Русь[37].
Веселюсь, одним словом!
Вот и alles[38]!
Здоровы ли Вы?
Здоров ли Василий Абгарович?
Все остальное — такие пустяки.
Будьте здоровы!
Марина и я обнимаем Вас!
Ваш В. Соснора
11
20. 3. 67
Дорогой, любимый наш Виктор Александрович, вчера весь вечер звонила Марине по обоим телефонам — ее не было дома. Буду звонить сегодня и каждый вечер. Очень беспокоюсь. У меня болят зубы и живот, когда думаю о том, как Вам было больно. А сейчас? Сволочи студенты. И вообще все сволочи…
Пишу и не знаю, что с Вами — какая температура? Когда Вас выпишут? Воспален ли второй придаток?
Мы оба болели гриппом. Но это пустяки по сравнению с тем, что было с Вами. Напишите мне, если не трудно. Почерк у Вас не больной, а все тот же, очень, очень симпатичный.
Последний раз, по телефону, я Вас почти не слышала, а когда позвонила, кто-то сказал, что Вас нет дома. А Вы начали говорить что-то интересное — вероятно, о числах и датах. Забавно.
Прочла, что в «Молодом Ленинграде» напечатана Ваша проза. Как бы получить?
Мы оба обнимаем Марину и Вас.
Выздоравливайте скорей!!
Лиля
Пишу по обратному адресу на Вашем письме. Дойдет ли?!
12
2. 4. 67
Дорогая Лиля Юрьевна!
Убей меня бог — не знаю, что говорить знакомым. Если знают, что я болел — ну и болел, была операция, но DS[39] скрываю. Если не знают — и бог с ними — пускай и не знают.
Вторая операция осенью неизбежна. Ее можно было бы делать и сейчас, я просил, и, конечно же, вынес бы, не ахти как это драматично, но говорят, что вынести вынес бы, но провалялся бы месяца три в общей сложности, да и возможна в таком случае вторичная инфекция. Так что будем жить полгода под подозрением, с антибиотическими блокадами. Привыкаю по небезызвестной частушке:
Если вас ударят раз,
Вы сначала вскрикнете,
Два ударят, три ударят, —
А потом привыкнете.
Болей уже почти нет. Скоро выпишут.
Только усилились и участились судороги. Но они у меня — всю жизнь, я никому не говорил о них, даже Марина не знает.
Когда-то, лет десять тому, я консультировался по этому поводу, но врач сказал, что это — вне терапии.
За месяц я наслушался и насмотрелся столько, что и сам стал все выбалтывать.
Здесь я отвоевал кабинет старшей сестры и вечерами сижу пишу. Работается нормально — как и все последнее время — расхлябанно.
Пить теперь нельзя совсем. Ни под каким предлогом. Буду «трезвый, как нарзан». Так начались и мои «нельзя».
Читал Селинджера. Эти ангелоподобные, одинокие неврастеники — не моего поля ягодки. Слишком они маленькие и маринованные.
Давно не слушал радио, а здесь мне дали наушники и я слушаю. Дома-то у нас радио, слава богу, нет и не будет.
Какие странные программы. Какие кошмарные имена поднимаются — Лебедев-Кумач и Эль-Регистан[40]! Владимир Фирсов[41]! Неужели этот год обречен быть годом литературного подончества?!
Или такое впечатление у меня потому, что я раньше не слушал радио и всегда — было так?
Видите, в каких измерениях я живу?
Кажется, нам дают двухкомнатную квартиру, и, кажется, Марина достала мне путевку в Коктейбель (даже не знаю, как правильно пишется). В моей пьесе «Ремонт моря» по этому поводу есть замечательный хрестоматийный диалог:
«Братик Прутик:
— Хватит вам жаловаться. По-моему, жизнь потихоньку налаживается.
Братик Бредик:
— Да. Жизнь потихоньку налаживается. Потихоньку помираем».
На территории больницы в изобилии путешествуют женщины и птицы. Небо туманное. А деревья выписаны японской кисточкой. Сосед мой в синих носках по ночам рычит, как барс. Бедные студентки: они у нас моют большими тряпками полы и выслушивают семисмысленную матерщину.
Скоро выйду и сяду за машинку. Планы заманчивые, но не знаю, насколько осуществимые. Большой привет Василию Абгаровичу. Большой привет Борису Абрамовичу[42]. Пускай уж он разрассердится, т. е. перестанет сердиться.
Будьте здоровы!
Обнимаю Вас! Ваш В. Соснора
13
18. 5. 67
Дорогая Лиля Юрьевна!
В последний мой звонок мне показалось, что вы чем-то расстроены или в ожидании расстройства. Не случилось ли чего?
Я устроился, считаю, хорошо — не в шикарных новых корпусах, а в стареньком домике под названием «корабль». Комната боковая, так что имею два окна. И большая веранда. Поют какие-то птицы, и цветут какие-то пышные цветы. Я, певец птиц и цветов, эти штуки знаю понаслышке.
Жарко, а купаться мне не велено. Так что гуляю и тружусь, аки раб рудника. Давно я уже не пользовал стихи, а сейчас вдруг разошелся и пишу большую сюжетную книгу (страшненькую, в общем-то) — цепь небольших дневниковых поэмок, нерифмованных. Как начинаю рифмовать — все для меня становится скучно и банально. А стих не рифмованный — как опыты Шарко[43] — по гипнозу и психоанализу — все не ясно, что дальше, и ведет одна интуиция, которая плюс ремесло машинописи — уже, т<ак> сказать, произведение.
