Юлия Франк - На реках вавилонских
Именно теперь? Терпение, сказала я себе. Терпение, только не терять самообладания. И я ответила:
— Да, я этого хочу.
— А отец ваших детей?
Я неприязненно взглянула на брата, сидевшего справа.
— Вы же знаете.
— Что? Что мы знаем? Вы не желаете отвечать?
Они хотят тебя позлить, подумала я, ничего страшного, они просто хотят тебя позлить. Какое удовлетворение мог получить этот мелкий чиновник при власти от подобных вопросов и ответов?
— Западный муж подходит вам больше?
Я кивнула, дернула плечом. Что я знала о западных мужчинах и о западном муже как таковом, о том, подходит он или нет — для каких целей? Герд помог мне создать иллюзию, это ему очень хорошо удавалось.
— Ваша мать тоже не была замужем. Похоже, у вас в семье такая традиция, верно? Свободный брак. Внебрачные дети. А мы, выходит, должны вам поверить, будто вы там выйдете замуж?
— Это было не так-то просто.
— Простите, что?
— Для моей матери. Не так-то это было просто. Другие законы, другие нравы. Сначала им не разрешали, потом они и сами не хотели.
Близнецы смотрели на меня в недоумении. Пока тот, что справа, не сказал левому, не поворачивая головы:
— Евреи.
Левый рылся в бумагах, постукивал указательным пальцем по какой-то странице и бормотал что — то вроде: "Да их ведь уже нету… Их вообще больше нету".
— Ваша мать была еврейка? — Правый таращился на меня, разинув рот.
— Она и по сей день еврейка. Да. Нет, она неверующая. Теперь уже неверующая. Во всяком случае, в Бога она не верует. Она верует в коммунизм, но это вам известно.
— Ты это знал? Она была знаменитой?
Едва лишь немец прослышит про выжившего еврея, он сразу думает, что это, наверно, знаменитость. Громкая слава представлялась единственной возможностью избежать какого-либо из верных способов умерщвления. Если кто-то спасся, значит, он был знаменит, не в последнюю очередь потому, что спасся. Левый листал бумаги в папке и пальцем указывал то на одну, то на другую страницу.
— Ваша мать родилась в двадцать четвертом, отец — в двадцать втором году, но в тысяча девятьсот пятидесятом он умер, еще будучи во Франции. Что здесь написано? Возвращаясь из изгнания?
Левый перевернул страницу, Правый неприязненно посмотрел на меня:
— Ваша бабушка вернулась тогда в Берлин вместе с вашей беременной матерью. И здесь родились вы.
Я не ответила, в конце концов все это должно было значиться в документах.
— Почему в Берлин?
— Я же вам сказала: теперь она верует в коммунизм.
— Коммунизм — это не вера, — изрек Правый.
— Не вера?
— Нет, это убеждение, верное мировоззрение. Вы не учились в социалистической школе? В какую же школу вы ходили?
В какую же школу должна была я ходить? Он что, думал, будто все еще существуют школы для евреев, или считал, что евреи в школу не ходят?
— "Маршала И.С.Конева", — сказал Левый, засмеялся и ткнул брата кулаком в бок.
Брат удостоверился, бросив один-единственный взгляд в бумаги, однако ему явно не хотелось в это верить.
— За пять лет до нас, — шепнул Правому Левый.
Грамота за хорошую учебу в социалистической школе. Возможно, в мое время таких грамот еще не было. А у Кати их было полно. "За отличную учебу и образцовую общественную работу в неучебное время", и она настояла на том, чтобы все их взять с собой на Запад. Даже если там они вовсе не обозначали вехи в возможной карьере их обладательницы. В конце концов, не зря же она собирала весь этот хлам, заявила она мне, но на мой вопрос, для чего же тогда, ответить не смогла. Даже школьные аттестаты в оригинале дети не имели права увозить с собой. Им выдавались копии, дабы у государства оставалось то, что ему принадлежало.
Я положила ногу на ногу и промолчала.
— Однако на еврейку вы не похожи.
— Что, простите?
— Вы не похожи на еврейку. Или, скажем так: на типичную еврейку. Но раз у вас мать еврейка, значит, и вы — тоже.
— И как выглядит типичная еврейка?
— Это вам лучше знать, фройляйн Зенф. Зенф — это еврейская фамилия, да?
Я не смогла подавить стон.
— Это фамилия моей матери.
— Звучит вроде бы по-немецки, — пробурчал Левый и опять углубился в чтение лежавшего перед ним красного листа бумаги.
Я закусила губу и, насколько могла, продлила выдох. Если не вдыхать воздух, — пыталась я себя убедить, — то можно как бы съежиться, и взрыв будет исключен, или, по крайней мере, сильно затруднен. Левый с папкой в руках встал и вышел из комнаты. Остался Правый, но был он теперь уже не Правый, а Единственный, мой единственный визави за столом, в то время как еще три человека, вероятно, по рангу и функциям люди малозначительные, стояли сбоку на страже. Не поворачивая головы и оставаясь совершенно неподвижными, они уголками глаз улавливали малейшее движение. По крайней мере, мое. Единственный сложил документы, сделал значительную паузу, насладился навязанным им молчанием, в конце концов, улыбнулся своими воспаленными глазами, которые от этой улыбки совершенно исчезли, и посмотрел на меня.
— Фрау Зенф, вот чего я никак не пойму: зачем вы уложили зубную пасту и мыло — вы же сегодня будете ночевать в квартире вашего будущего мужа, в вашей с ним квартире. Мы только попусту потратим время, если вы дальше будете морочить нас сказками. Что, у него мыла нет? У вашего жениха Беккера?
Я посмотрела на этого человека в мундире службы, определить которую не смогла, почувствовала, как кровь ударила мне в голову, и закрыла рот. Я зык у меня прилип к гортани.
— Вы что, Зенф, потеряли дар речи? Пройдемте — ка со мной.
Я встала и по узкому коридору последовала за Единственным в другую комнату. Комнаты здесь были без окон. Пол, покрытый пластиком, пах чем — то острым и сладковатым, подошвы на нем скрипели. Запах этот напомнил мне школьные ранцы Алексея и Кати. Кожзаменитель. Штампованная синтетика. Уже много лет все те же три модели; чаще всего бывали только две — коричневая и ярко — зеленая, сочетание желтого с оранжевым встречалось редко. Несколько лет тому назад, кажется, попадался еще красный цвет.
Я слышала, как мои каблуки стучат по пластику, чувствовала, что неожиданно для себя и вопреки ситуации зашагала с некоторым воодушевлением — воодушевлением, какое можно было бы объяснить радостной взволнованностью; юбка обтягивала мне бедра, я почти пританцовывала, в точности так, будто направлялась на бал и радовалась предстоящему развлечению. Человек в мундире открыл мне дверь, я вежливо и весело ему кивнула, а кто-то другой затворил дверь за мной.
Я опять оказалась в обществе чиновников, их было человек десять, в комнате стоял густой табачный дым. Один из этих людей окинул меня взглядом сверху донизу, юбка успокоилась. Я скрестила на груди руки.
— Садитесь.
— Спасибо, у вас здесь не слишком-то уютно.
— Сядьте, — подтвердил, видимо, старший по чину. Я доверительно ему улыбнулась. Кроме меня, женщин в комнате не было. Я думала о том, что навещу в Париже дядю Леонарда. Он жил со своей третьей женой на краю Марэ. Со второй он жил в Америке, к северу от Сан-Франциско, на невысоком холме посреди леса. По утрам к его большому окну на террасе слетались колибри и пили подслащенную воду, налитую в небольшие сосуды, подвешенные под крышей. Они так часто хлопали крыльями, что человек убеждался в быстротечности времени. Дядя воспринимал это как утешение. Когда он смотрел в окно, то видел только лес, а немного дальше внизу они могли зимой разглядеть за кедрами восточный берег маленького озера; летом в долине часто стоял туман. Три года тому назад, когда я в последний раз видела дядю, он рассказал мне, что, вернувшись с третьей женой в Париж, он может еще надежнее забыть всё, в особо благоприятные моменты — даже свое прошлое, а иногда — и самого себя. Возможно, дядя Леонард обрадуется встрече со мной. Он покажет мне в Париже то, что не найдешь на видовых открытках: мясную лавку Панцера и леса, которые не стоят перед домами, как у нас, а сетью свисают с крыши. Он собирался поесть со мной свежих устриц. Я познакомилась бы с обоими его американскими сыновьями, у которых было много профессий и которые разбирались понемногу во всем, а толком — ни в чем, как он утверждал. Вот что делает с человеком свобода, без конца повторял он, поглядывая на меня наполовину сочувственно, наполовину завистливо, хотя у меня вроде бы никакой свободы не было, и мне не оставалось ничего другого, как начать научную карьеру. И будучи уже так близко к цели, я не испытывала ни малейшего желания еще исполнять чьи-то приказы. Но вести себя глупо не хотела тоже. Я села.
— Вы химик?
— Как вам известно.
— Вы четыре года работали в Академии наук?
— Да, по окончании университета я начала там работать. Но уже два года там не работаю. Я работаю на кладбище.
