Дарья Агуреева - 36 и 6
Но судьба распорядилась иначе. Лиза уехала на стажировку в Австрию. Наша мать захворала. Я поссорился с квартирной хозяйкой, и она предложила мне в не особенно вежливой форме освободить помещение. Нужно было поехать домой, помочь родителям. Вику я не хотел приводить в отчий дом. Она не нравилась маме, и конфликт был неизбежен. Поэтому я попросил её подождать.
— Месяц. Не больше, — извинялся я. — Ты заодно проверишь, действительно ли хочешь за меня замуж. — Это была шутка. Шутка, которую я никогда себе не прощу. Вика мягко улыбнулась:
— Конечно, Андрейка. Я всё понимаю.
Но она ничего не поняла. Она была принцессой, и её нельзя было оставлять одну даже с платиновым кольцом на пальце. Хотя оставил ли я её? Мы встречались каждый день. И всё время цветы. Всё время самые романтичные развлечения. Всё для моей Вики… Месяц затянулся. У меня возникли финансовые затруднения, мама поправлялась очень медленно, а я и представить себе не мог, что любовь — такое хрупкое существо. Вика продолжала жить у своих родителей. Однажды Володя, мой приятель, заявил, что видел Вику в обществе какого-то кавалера, и он уверен, что это не поддерживание дружбы и не деловая встреча.
— Ты стелишься перед ней — смотреть тошно! Больше цветов дари да брильянтов! Глядишь — ещё на одного хмыря хватит! Попробуй хоть раз приди к ней без цветов. Ведь точно скандал устроит!
Не то чтобы я поверил или моё сердце затосковало от ревности (я даже поругался с Володькой), но я забеспокоился. Она ничего мне не сказала, а это было против правил. Мы знали друг о друге всё. Так мне казалось. Я настолько углубился в свои мысли, что забыл про цветы. Такого ещё не случалось. И я невольно уловил, что Вика заметила это, что она ждала букет и теперь была разочарована. Я разозлился: что же без веника я уже и не нужен?
— Вика, — вероятно, слишком резко, холодно заговорил я. — Мне сказали, что у тебя появился новый поклонник… — она вздрогнула. Взгляд её стал непроницаемым, так, что я даже перестал различать зрачки.
— С чего ты взял?
— Ты обедала вчера с кем-то, — совсем расстроился я. Она была раздражена, но пыталась скрыть досаду. Лицо её против обыкновения побледнело, глаза были сухими, тусклыми. По едва заметным движениям мускул я понял, что она скрипит зубами, отчего немного кривились её накрашенные и поэтому непривычно чужие губы.
— Андрюша, — она сердилась. Сердилась, иначе не назвала бы меня Андрюша. — Я обедаю, когда хочу и с кем хочу. Я взрослый человек и не желаю выслушивать чьи-либо комментарии и указания. Даже твои. Мне, конечно, льстит, что ты беспокоишься, ревнуешь, но это неуместно. Больше я говорить на эту тему не собираюсь.
Она сказала всё это так сухо, так решительно. Будто Лиза. Я испугался. Тогда я впервые ощутил, что она старше, что она чувствует это, и потому порой пробивается такой вот учительский повелительный тон. Я постарался замять и даже забыть эту сцену, но осадок остался.
Через месяц Викиного обожателя увидел я сам. Они сидели в кафе, смеялись, улыбались друг другу. Он брал её за руку, перебирал пальцы. До сих пор не пойму, как я сдержался, как не бросился к нему, не вцепился в его сияющую физиономию. Видимо, я так удивился, что подавил все свои желания. Вечером, как обычно, поехал к ней. Три тюльпана, неуместное «Шардоне», помятая гримаса в виде улыбки…
Вика была весела, приветлива. Блестела на меня глазами, стучала каблучками, скользила губами по щеке… Я вдруг подумал, что она совсем не моя. Никогда не была моей. Даже когда я терялся в горьковато-тёплом аромате её духов, всё глубже зарывался в обесцвеченые кудри… Она лидировала во всём, всегда. И когда она, моя воздушная нимфа, становилась вдруг чудовищно осязаема, ей всё равно удавалось управлять мной, словно марионеткой. Я боялся спугнуть её, упустить и шёл у неё на поводу. Быть может, стоило насторожиться. Ведь сразу было ясно — всё очевидное для большинства из нас, для Вики никогда не было бесспорной аксиомой. И момент обладания для неё был только моментом, не порождающим ни каких последствий. Даже в такие минуты, не уверен, что она была моей. Она была рядом и в то же время непростительно далеко. Она была моей и в то же время убийственно независима от меня и чего бы то ни было. Она была со мной и без меня. Сама по себе, как пресловутая кошка. Скорее я отдавался в её беспредельную, ничем не ограниченную власть, а Вика лишь пускала меня погреться у необузданного, больно жгущего костра своей страсти. Но, несмотря на её необъяснимое упорство, несмотря на нежелание приблизиться ко мне совершенно, довериться мне, несмотря на то, что я каждой клеточкой своего тела ощущал её непонятное сопротивление моей земной любви, по её воле я оказывался на самом кончике счастливого мгновения. В её объятиях мне даже чудилось, что звёзды, так часто притягивающие наши ищущие взоры, градом сыпятся на меня. Аж в глазах темнело!
Я следовал за Викой и упивался дарованным мне мгновением, наслаждался её сверкающей остротой нежностью. Но иногда одно мгновение — это так много, что жизнь в сравнении с ним ничто… И вот кто-то целует её розовые ногти, а она улыбается в ответ.
— Вика, у тебя кто-то есть? Я, кажется, имею право знать? Вероятно, для тебя моногамия бессмысленна, но я не хочу, чтобы кто-то делил со мной моё место.
— Глупости! Что это тебя понесло? — она увлекала меня в небытие, спускалась губами по шее, искала невидящими пальцами пуговицы.
— Я видел тебя сегодня. Зачем отпираться? — я отстранялся от её ласк, пытался поймать потемневшие от огня глаза.
— Видел? — она будто протрезвела от страсти.
— Тебе придётся выбрать, — еле выдавил из себя. — Я иначе не могу.
— Я знаю, — она опустила голову, отошла к окну. Мне захотелось отмотать плёнку, ничего не говорить, забыть всё к чёртовой матери!
— Ты можешь меня простить? — Вика задала вопрос совсем спокойно, уверенно, с силой ударяя на «можешь». Обернулась, прямо посмотрела мне в глаза. Я не выдержал её взгляд. Потом испугался, подошёл к ней, обнял.
— Конечно! Я ведь так люблю тебя. Только ничего, ничего мне не рассказывай, хорошо?
— Я тоже очень люблю тебя, Андрейка, — она заплакала, горько, безутешно, и я всю ночь мучился бессонницей — чувствовал себя последним мерзавцем.
Через три недели Вика ушла от меня.
— Извини, — бормотала она, отводя свои безутешно голубые глаза и прирастая смуглыми пальчиками к дымящейся чашке чая. Ей стыдно? Что же она натворила, раз вынуждена прятать от меня свой изумительный взгляд? А мне всегда так нравилось, как в точечках её блестящих зрачков переливаются огоньки! — Прости, Андрей. Мы больше не вместе, — она понизила голос. Как же это не вместе? Ведь вот она, а вот — я. Нас разделял только убогий обшарпанный столик. Разве это преграда?
— И что? — с искренним любопытством встрял я.
— Андрюшенька, ты очень хороший человек. Мне очень жаль, что так получилось… Я, наверное, виновата, — полувопросительно округлила она свой монолог, и я с удовлетворением увидел, как в её глазах встрепенулось отражение бьющегося в конвульсиях огрызка свечи.
— Вот так, значит… Всё?
Она опустила голову, спрятала лицо в тени. Хотела избежать возможной истерики покинутого любовника.
— Да ради Бога! — я погладил её по руке. — Безмерно рад! Дай-ка в щёчку поцелую! Это ведь не очень интимно? А я всё думал, когда же ты меня, наконец, бросишь? Видишь ли, сам боялся… Не люблю плачущих женщин…
Как добрался домой — не помню. Кажется, напился. А утром пошёл к ней. Опять с цветами. Делал вид, что ничего не произошло. Она не прогнала меня, была очень любезна… На следующий день её родители сказали мне, что Вика переехала, а адрес им не оставила.
Две недели я пытался осмыслить происходящее. Но в голове ничего не укладывалось. Утром писал громадные плакаты: «Я её забыл!», «И слава Богу!», «Таких тысячи, а я один!», развешивал по всей квартире. Приступ фальшивого веселья сменялся звериной тоской. Хотелось выть, биться головой о стенку. Пробовал молиться. Просил покоя, смерти, избавления. Отрекался от всех будущих проклятий, которые боялся обрушить на Викину голову. Молил Бога о её счастьи. Рвал фотографии, снова склеивал, засовывал в альбомы… Рубашки ещё источали слабый аромат её духов. Расчёска ещё хранила её белые волоски. Под кроватью нашёл кучу фантиков. У Вики несносная привычка — когда читает, обязательно жуёт конфеты и бросает бумажки куда ни поподя… Почти каждый день всплывали какие-нибудь мелочи. Я ничего не убирал, не мог выкинуть даже мусор, запрещал Лизе мыть Викину чашку с отпечатком помады… Вечером напивался до отупения и прятался в ванной. Там и родилось это непроходящее чувство — ощущение бесконечного дождя. Слёзы перемешивались с водой, стекали по лицу, груди, исчезали в водостоке. Лучше не становилось. Ни капельки. Моя жизнь стала походить на бред сумасшедшего. Я действительно бредил, потому что ничего не соображал. Чувствовал только боль, тоску. Иногда злобу. Всё рушилось. Ничего больше не осталось. Очнулся только на миг — умерла моя старая собака. Чебурашка. Это было совершенно невыносимо. Всегда думал, что настоящая любовь — то, что мы испытываем к своим животным. Ведь человек, как бы ты его ни любил, всё равно умудряется занозить тебе сердце. А собака? Разве можно на неё обижаться, упрекать в эгоизме, непонимании? Эта смерть совершенно подкосила меня. Кажется, три дня я вообще не вставал. Бесконечные кошмары. Рахитичные обрывки сна… Война. Чеченские пыльные дороги. Чужой непонятный язык… Был там всего несколько дней. Мы снимали несколько десятков натуры и застряли на границе. Собственно, воцарилось перемирие, и снаряды вероятнее всего разрывались лишь в моём зараженном телевидением мозгу. Но боли хватало и без пулемётного огня. Помню одного парнишку. Двое солдат сопровождали машину раненых в госпиталь. Наш водитель переливал им в бак бензин. Паренёк бредил, лишь на доли секунды приходил в себя, цеплялся глазами за стоявших рядом, шелестел воспалёнными губами:
