Евгений Богданов - Случайный вальс: Рассказы. Зарисовки
— Надолго?
— Нет, совсем недолго.
— Потом вернешься?
— Обязательно.
Он протянул ей картофелину. Зойка разломила ее, попробовала:
— Вкусная. Тает во рту.
Она бросила кожуру в костер, отряхнула крошки.
— Ты обещал покатать на лодке.
— Едем!
Яшка с силой оттолкнул лодку, вскочил в нее и, взявшись за весла, развернулся против течения. Брызги от весел горошинками катились по воде. С верховьев реки наплывал туман, обдавал сыростью и свежестью. Зойка по привычке опустила руку за борт.
— Какая теплая вода!
— Вечерами она всегда теплая.
— Оттого, что на улице холодней, правда?
— Должно быть, от этого.
— Ты не знаешь, где растут купаленки?
— Знаю.
Он греб тихо и бесшумно. Повернул за мысок, и вскоре Зойка увидела впереди плоские листья, усеявшие темными пятнами речную гладь. Среди листьев желтыми точками покоились на воде кувшинки. Перегнувшись через борта, они собирали цветы. Потом поплыли дальше. Зойка быстро и ловко расщепляла стебель кувшинки, превращая его в цепочку. Получилось ожерелье с желтым пышным цветком. Она надела его на шею. Цветок висел на груди мокрый, свежий.
Они плыли все дальше и дальше, вот уже и костер скрылся позади за поворотом. Радостно и светло было на сердце у Яшки. Зойка здесь, рядом, и он может любоваться ею, говорить весь вечер!
Но вдруг тишину нарушил крик:
— Пе-ре-воз-чик!
— Вот и покатались, — грустно сказала Зойка и сняла зеленые бусы с желтым цветком.
— Ничего. Ты сиди. Перевезем и опять будем кататься. Поплывем вниз. Я покажу тебе большой омут. Там интересно.
На берегу стоял высокий человек в брезентовой куртке и в сапогах. Сунув руки в карманы куртки, он нетерпеливо ждал лодку. Лицо его было сердитым, видимо, мужчина хотел высказать свое неудовольствие тем, что его заставили ожидать, да еще кричать. Но, взглянув попристальней на девушку с букетом кувшинок и на парня в соломенной шляпе и тельняшке, пассажир улыбнулся:
— Добрый вечер, молодые люди. Доставьте-ка меня на туломский берег. Спешу.
— Сейчас. Мигом! — Яшка был рад, что пассажир не ворчит. Парень изо всех сил налег на весла, и лодка птицей полетела на другой берег. Мужчина расплатился, поблагодарил и размашисто зашагал к деревне.
— Это Левашов, из райкома, — сказала Зойка.
— Я думал, ругаться будет.
— Не будет. Он хороший.
Течение подхватило лодку и стремительно понесло ее вниз. Яшка перестал грести и только изредка взмахивал веслами, чтобы держаться нужного направления.
— Сейчас будет интересно, — сказал он, и глаза его заблестели. — Держись!
Лодка все быстрей неслась к большому омуту. Впереди бурлила и кипела вода, и посреди омута держалась воронка. Лодку подхватило как бы чьей-то сильной рукой, бросило к берегу, потом обратно. Вдруг лодка на мгновение остановилась и сначала медленно, а потом все быстрей стала поворачиваться вокруг оси. У Зойки закружилась голова. Яшка сидел, держа на весу весла, и улыбался. Их завертело, а потом отбросило к середине реки, и снова лодка поплыла медленно и плавно.
— Ну как, боязно? — спросил Яшка,
— Чего бояться, — Зойка встряхнула косами. — Интересно. Как нас крутануло! А тут купаться нельзя?
— Пожалуй, нельзя. Сил не хватит справиться с таким водоворотом. Закружит, утопит. Не успеешь и рот раскрыть.
— Ну, хватит, Яша. Накатались. Поворачивай к дому.
— Так мало? Подожди. Скоро кончу работу — пойдем вместе.
— Нет, надо домой. Мать у меня сердитая. Лучше в другой раз. Ладно?
Яшка вздохнул, но подчинился и круто повернул лодку к перевозу.
Начался сентябрь. Над перелесками стоял березовый шум. Широкий ветер, принося иногда дожди, трепал березки и рябины, тронутые кое-где предосенней желтизной. Над голыми полями стали пролетать журавли. Высоко в небе они держались правильным треугольником — косяком, и оттуда сверху на землю падали, точно скрипы колодезного ворота, их прощальные клики. Оперение птиц, вытянувшихся в полете, поблескивало в лучах солнца.
На перевозе стал опять работать Иван Тихомиров. Яшка собрался в путь. Утром с небольшим чемоданом и легким пальто, перекинутым через руку, он пришел к реке. Зойка его провожала. Она молча шла рядом, держа в руках ивовый прутик.
Яшка сел на весла. Иван курил на корме короткую трубку и зябко кутался в старенькое полупальто.
Когда вышли из лодки, Яшка подал Зойке руку, и они вместе стали подниматься на обрыв. За кустами ивняка расстилалось широкое вспаханное поле. Внизу стояла лодка. Иван ждал Зойку.
Яшка поставил чемодан и сказал с сожалением:
— Вот я и уезжаю.
— Счастливого пути! — ответила Зойка грустно.
— Ты не скучай. Я ведь вернусь.
— И ты не скучай.
— Ладно. Ты меня будешь ждать?
— Буду, если недолго…
— А если долго?
Зойка подумала, глянула ему в глаза и, поиграв прутиком, ответила:
— Тоже буду.
Яшка посмотрел на реку, на поля, как бы прощаясь со всем тем, что окружало его всё лето, потом неумело обхватил рукой Зойку за плечи и поцеловал. Зойка не сопротивлялась, а только вздохнула и опустила глаза.
— До свидания! — сказал он. — Пиши мне письма.
— И ты пиши.
Он взял чемодан и зашагал по тропинке на большак, ведущий к станции. Отойдя немного, обернулся. Зойка все еще стояла и смотрела ему вслед. Он помахал рукой и пошел, больше не оглядываясь и всё ускоряя шаг.
1959 г.
ЗВЁЗДЫ В АВГУ СТЕ
Шли затяжные дожди, и с уборкой в колхозе «Север» запоздали. Перезревшие хлеба намокли, комбайны вязли в рыхлом и мокром грунте.
И только в середине августа установилась вёдренная погода. По утрам травы и хлеба поблескивали от обильных рос, днем щедро палило солнце, а к ночи в ощутимо глубоком небе, как зерна крупной пшеницы, высыпали яркие звезды. Они голубовато мерцали. Ночи были наполнены неумолчным стрекотаньем кузнечиков и сонными вскриками дергачей.
Поля пообсохли. День-деньской ползали по ним комбайны, двигались грузовики, подводы с бестарками. Убирали хлеб и конными косилками. Снопы свозили на ток, к молотилке, приводимой в действие трактором ХТЗ.
Когда спускались сумерки, на току зажигали электричество, и он жил напряженной жизнью до глубокой ночи.
Аннушка работала в эти дни в молотильной бригаде. Она подавала снопы на транспортер, разрезая серпом перевясла. К концу молотьбы у нее затекали руки, исколотые соломой, ныли плечи, пыль от половы набивалась в глаза, но, превозмогая усталость, Аннушка не подавала виду, что ей трудно.
На току работало человек пятнадцать — всё больше молодые парни и девушки, и с ними Аннушке было весело. Их задор и неистощимая энергия передавались ей, уже немолодой женщине.
В свои сорок пять лет Аннушка была здорова, вынослива и ещё хороша собой. Ее тонкий, почти девичий стан был гибок, загорелые руки крепки, а на смуглом кареглазом лице почти не было морщин, если не считать одной, крепко врезавшейся между бровями. Она появилась, когда Аннушка получила с фронта похоронную, сделавшую ее солдатской вдовой. Потом морщинка углубилась ещё больше.
Теперь уж как будто всё и забыто, и примирилась женщина с тем, что ее веселый и жизнелюбивый Алексей погиб где-то на Смоленщине. Но как бы время ни затягивало душевную рану, она нет-нет да и давала знать о себе. Иногда, в тоске и одиночестве, эта рана начинала ныть нестерпимо, и Аннушка шла на люди — к соседям, поговорить о житейских делах и в клуб — посмотреть кино, забыться.
Аннушка любила свою деревню Ополье, привычную с детства работу, поля с березовыми перелесками, старую избу, где родилась и выросла, овинный дымок на заре, цвет черемух в июне и грибные леса в августе — всё то, к чему привязан сердцем русский человек.
Троих детей Аннушка вырастила и воспитала без мужа. Приходилось трудно: обуть, одеть, накормить, выучить — и все одной. Но теперь дети повзрослели. Скоро прибавится ещё один работник: старший сын учится в городе на курсах. К весне приедет домой и будет механиком-комбайнёром.
«Да, вырос Петька, скоро вернется, — думала Аннушка, стоя под звездным небом у лихорадочно гремевшей молотилки. — Эх, был бы сейчас Алексей! Как бы хорошо зажили!» По утрам она подавала бы мужу свежее хрустящее полотенце, выстиранное и выколоченное вальком на реке, кормила бы Алексея овсяными блинами со сметаной, земляникой, грибами… А вечерами, когда за избами прячется заря, она смотрела бы в окошко и слушала неторопливый разговор Алексея с мужиками, сумерничающими на лавочке, и в темноте видела бы, как искры от их самокруток летят мотыльками к сонной земле.
…А молотилка всё тарахтела, торопливо, взахлеб поглощая сухие снопы, всё куда-то спешила и не давала людям передышки. Рукоятка серпа в руке Аннушки стала горячей и потной, серп притупился, без конца врезаясь в жесткую солому. И вдруг под яркими лампочками бригадир крикнул бодро, во всю силу своих здоровых легких:
