Герта Мюллер - Большая черная ось
Певец встал перед театральной стеной и прижал подбородок к скрипке. Играя на скрипке, рассказывал: "То было не алое сердце нашей добросердечной герцогини, а сердце собаки".
Почтальон сорвал с головы фуражку и ею размахивал. Лоб зализал ему волосы до самого затылка. Я махала носовым платком и приглядывала за платочным ветром, как он вздымает белое крыло.
Певец пел о прекрасных женщинах. Рот его ластился к скрипке. Кузнец поднес к губам бутылку и прикрыл свой разноцветно струящийся взгляд, тот, что еще не вытек. Он усмехался и отхлебывал. Помпон у Ионеля подмаргивал сладострастному голосу, и был он шерстяным глазом в пустой кузнецовой глазнице. Кузнец поднял руку и выкрикнул: "Спой нам 'Палому'". Певец перебренчал все струны, пока отыскал на губах и в пальцах песню. Мой дядя покачивал лысой головой и прихлопывал в ладоши. А тетка скрюченными пальцами дергала его за рукав и пришептывала: "Дурень ты, дурень".
Регентша мурлыкала куда-то в себя. Агроном подтанцовывал коленом, а Ионель — пальцем. Кузнец громко и хрипло подпевал. Со щеки у Лени свисала круглая слеза. Портниха оторвалась от Лениной слезы и зачернелости. Зеленая как горох, она кричала "браво" и радовалась бе-локружевным воротничком.
По сцене прошагал герцог, за ним — трое слуг, за слугами шел конь. Слуги выглядели постарше герцога и пониже ростом, а в конскую гриву были вплетены красные ленты. Ионель разглядывал конские ноги, его помпон гладил кузнеца по губам. А Лени жевала шелковый уголок головного платка.
"Ваша милость, — сказал самый старый слуга, — охотник признался, что Женевьева жива". Самый низкорослый поспешил к герцогу и указал рукой на кустарник. Портниха что-то шепнула на ухо Лени.
"Сон это или явь?" — вскричал герцог. Из кустарника поднялась Женевьева. Волосы у нее были черные и длинные. Концы их развились в ночь. А легкое платье выглядело совсем несмятым.
Она подбежала к герцогу, за ней бежал ее сын. Он держал в руке огромную бабочку. Бабочка вздрагивала от бега и была вся разноцветная. Когда ребенок остановился за спиной Женевьевы, герцог закричал: "Женевьева моя", а Женевьева закричала: "Зигфрид мой". Они обнялись, и бабочка уже не вздрагивала. Бабочка была не живая, а вырезанная из бумаги.
Почтальон укусил себя за корни лица. У него была одна губа и еще — зубы. И у зубов — острия. Регентша смеялась. Ее зубы пенились, белея тертым хреном. С плеча свисал голубой букетик и наклонялся к ее локтю.
Конь с красными лентами жевал траву на сцене. Зигфрид поднял ребенка к небу. Голые ножки болтались у него перед ртом, рот был открыт. "Сын мой", — сказал Зигфрид и разинул широко рот, будто собирался проглотить пальчики на ножках. А слугам герцог приказал: "Будем теперь праздновать. Пусть народ мой веселится и танцует". Он посадил Женевьеву вместе с сыном в седло. Конь переступал в траве копытами. Я знала, что он щипал вверху на насыпи траву, ту, что вечно дрожит и чуть проезжает вместе с поездами. "От этой травы ему придется вскоре уйти скитаться", — подумала я.
Женевьева помахала рукой, а ребенок — неживой бабочкой. Ионель помахал широким кольцом, почтальон — фуражкой, а кузнец — пустой бутылкой. Лени зачернила себя и потому ничем не махала. Портниха крикнула: "Браво". И агроном взмахнул рубчатым рукавом, а дядя выкрикнул: "Немецкие цыгане тоже немцы".
Цепь была черной, как трава. Я не могла ее разглядеть. Концы ее вместе с серединой ускользнули в ночь. Я натыкалась на цепь ногой, и она подавала голос, когда я махала носовым платком.
Певец вышел на сцену и взмахнул скрипкой. У него надрывался голос. Ночь углубляла тело его скрипки, и она откуда-то подо мной выпевала: "Когда судьба ко мне жестока, и кажется, что жизни больше нет, вдруг огонек засветит издалёка".
Регентша рыдала в измятый носовой платок. К певцу подошла девушка. В руках у нее был горящий фонарь, а в волосах — большая увядшая роза. Фонарь освещал голые плечи девушки, они были стеклянные и просвечивались. Глаза агронома соскальзывали с них, ему пришлось рубчато тесниться возле меня, подбираясь к сцене.
Певец запел о том, что мало еды и денег. Руки у девушки проблескивали гладкой кожей и лихорадочно звенели браслетами. Браслеты взвивались до локтей и спадали снова, искрясь и ломаясь. Фонарное пламя их сращивало, прокалив, горячим светом.
С черной шляпой в руках девушка переходила от глаз к глазам и от рук к рукам.
У моего дяди в последнем ряду вспыхнуло лицо, он высыпал в шляпу целую горсть монет. У регентши выпала из рук скомканная леевая бумажка. Фонарь окатил ей горло пламенем и, пока бумажка опускалась в шляпу, вымывал его из ночи.
На девушке был белый лифчик. Два овала смахивали на белки глаз, посреди них плавали в фонарных бликах круглые коричневые соски. Почтальон задержал руку над шляпой. Его усы вздрагивали, а глаза улеглись лепестками вокруг крохотной розовой завязи, увядшей в пупке девушки.
Рука у агронома дребезжала, будто застекленел на рукаве рубчик. Бедра девушки взбирались по агрономовой руке до подмышек, они колыхались, раздвигая бахрому ее юбки. Спинная серость агронома дергалась, а глаза вместе с глазами Ионеля протискивались к узкому шелковому треугольнику у девушки между бедер.
Ионель сверкнул кольцом над черной шляпой. Глаза у Лени стали большими, а уголки их — белыми и твердыми, как надгробия. У Ионеля глотка уперлась в нёбо и проступила на губах влага.
В шелковом треугольнике утонул мой взгляд. Мимо лихорадочных браслетов я кинула деньги в черную шляпу. Рука у меня испугалась, когда я увидела рядом со своими пальцами длинные черные волосы вокруг белого треугольника.
Лени взяла под руку портниху и направилась с ней к насыпи. Вместе с ними двигалась пустота под их платьями. Лени еще два раза оглянулась.
Ионель, насвистывая свою укатанную вконец песню, глядел сзади на девушку с шелковым треугольником. Регентша уже была на верху насыпи, ее платье едва засветилось и пропало. Агроном сунул руки в карманы. А девушка унесла шляпу за театральную стену. И Ионель пошел, насвистывая, к трактору.
Насыпь вверху высоко была черной, и черной внизу глубоко была трава. Цепь больше не лежала возле моих подошв. Я наклонилась. Сколько земли было перед моими глазами, столько раз я поворачивалась по кругу. Трава намокла, а мои руки — застыли. И цепь моя утопилась, зазмеилась к затаившимся невидимым змеям, уползла от меня на тридцать лет, ушла скитаться с цыганами.
Все ушли: и цепь, и кузнец, и мать, и деньги.
Театральная ткань топорщилась перед ветром. Цыганский костер алел, он полыхал, этот костер, как мое лицо, как мои глаза, как мой самому себе говорящий рот. И дым от костра был густой. Он заволакивал цыганские глаза, виски и руки. Дым ел цыганские волосы, спутывал их и вспучивал, как серое тесто. Я подставила себя дыму. Меня он не ел, он уносился в небо мелкими складками и распахнутыми веерами, в белом костюме и черных ботинках. И, не тронув, отправил меня домой.
Певец задавал лошадям корм. Конь с красными лентами в гриве уставился на луну.
Меня будто всю вылили, пока я шла к насыпи. На луне было пусто. А иод насыпью сидела женщина. Блузка на ней темнела больше ночи, а юбки она широко раскинула. Из-под юбок журчало. Она белеющей рукой вырывала траву и стонала громко, как перед смертью. На насыпи стоял черный человек и смотрел прямо в небо. "Мы могли давно быть дома", — сказал он. И голос его был голосом моего дяди.
Несло тухлятиной. Моя тетка задрала юбки. Под черной блузой виднелось светлое пятно. Растянутое в ширину, оно было круглей, чем рядом две луны. Тетка подтиралась пучком травы. А дядя расхаживал по насыпи взад-вперед. Он на миг остановился и заорал: "Слушай, воняет как в хлеву".
От неба несло нечистотами. За моей спиной чернела насыпь, она стащила вниз небо и толкала его по рельсам впереди себя, будто черный поезд.
Пруд был мал и прикинулся зеркалом, но не смог отразить столько нечистот и столько ночи. Он так и застрял, ослепший, в лунном капкане.
Аист торчал перед мельницей. Его крыло было изгажено тьмой, а ногу загноил пруд.
Но шея осталась совсем белой. "Он, когда летит, умирает в воздухе. И что ни сделает — выходит плач", — мелькнуло у меня в голове. По пути я всюду видела мою цепь из темного воздуха и кричала: "Засунь свой клюв в нечистоты, иди ищи в тине отца маленькому Францу".
Густые деревья стояли вдоль улиц. За весну они выцветали. Когда наступало лето, листья на них краснели, а плоды не появлялись. Красные деревья не имели названий. Шелестели они глухо, и моей цепи здесь не могло быть.
За забором лаем надрывалось сердце собаки. А наверху среди красных крон коченело сердце молодой косули.
Окна в кузнице темнели, кузнец спал, и жар в горне спал. А многие окна светились и не спали.
Колодезный ворот замер. Колодец спал, и колодезная цепь спала. Блуждало в нечистотах облако. Оно скиталось в заснувшем небе и хохлилось у меня под горлом, в ботинках у него белел дикий хрен. Хохлилось рыжей Лениной курицей.
![Алексей Туренко - Крым 2.0 [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)