Евгения Берлина - Чужой Бог
А они напряжённо рассматривали друг друга. Мысль о любви даже не приходила Розе: любить седого нищего человека в потёртом костюме, столь жалкого, казалось, противоестественно. По-видимому, Роза думала не о любви, а о самоутверждении: она начала рассказывать о своей семье и верности идеалам, он засмеялся и притих только тогда, когда она повторила, что её дяди были комиссарами, а старший из них называл себя «палачом революции».
Он язвительно подумал, что оказался в доме «новых интеллигентов», «проклятых победивших», как говорили в его семье.
— Дети палачей сохраняют величие, утраченное их отцами, — сказал он насмешливо. — Им ничего более не остаётся.
Она подумала, что этот человек слишком бесцеремонен, он не имел право так говорить с ней. Временами в ней вспыхивала злоба.
И всё-таки она молчала, когда этот жалкий человек ночью оставил свою раскладушку и лёг рядом с ней, — она была одинока и тщеславна. Только стена всё время казалась ей огромным живым ухом — так боялась она своих приятельниц и всю ночь думала об этой стене.
В нем тоже не было страсти, его чувством было отчаяние. Он казался себе раздроблённым в мелких чувствах и желаниях.
Он жил у неё три недели.
— Странно, что мы чертовски похожи, — сказал он как-то. — Дочь палача и сын уничтоженных им. У нас нет ничего, кроме прошлого.
Только тогда она поняла правду и замерла с широко открытыми глазами. Роза не знала, что сказать ему, первым движением её души было защитить свой дом от этого больного, язвительного и несчастного человека, секунды она желала его смерти, как будто только так он мог исчезнуть из её жизни. Но потом застонала в отчаянии.
Была страшная закономерность в том, что они встретились. Их жизни были, по сути, жалким отражением другого времени, они были раздавлены чужим временем, и страсть их изначально была обречена и мертва, не принося счастья и покоя.
Ей, не склонной к сентиментальности, показалось, что на нем истлевает рубашка — так сильно и точно было ощущение распада. Но только что она целовала и гладила его тело, касалась губами этой рубашки.
Отчего-то она подумала о Боге и прошептала:
— Я продам дом и уеду. Он засмеялся:
— Ты не уедешь, потому что тебе некуда ехать, твои мечты и идеалы остались только в этих комнатах.
Через минуту он воскликнул:
— Почему именно из таких мещанских бесцветных домов выходили самые жестокие революционеры? Они непременно хотели взорвать время.
Она молчала, потом сказала обиженно:
— Да, мы не были нищими, революция — наш идейный выбор.
Его насмешила и эта фраза, показавшаяся ему манерной, и её неумение быть женщиной, любить.
Как бы в подтверждение его мыслей она твёрдо и с презрением посмотрела в его глаза. Она казалась себе сильной, беспощадной — и хотела быть такой, и в этом находила радость и смысл.
Он думал о том, что давно всё потерял, когда-то цеплялся за своё умение музицировать, за музыку великих — как за спасение, но давно потерял и это.
— Я ненавижу твой салон, твой пошлый салон с завхозом, эти канделябры и подделки, здесь твоё — только мёртвые мальчики-палачи, — он говорил и тряс её за плечи.
Роза с ужасом чувствовала, что желание быть с ним сейчас сильнее её. Она не могла говорить: произносить слова было физически больно от чувства стыда. И всё-таки еле слышно она просила его остаться.
Он ясно понимал, что, говоря ей это, защищает себя. Он привык постоянно защищать себя, бояться себя и прошлого, которое надо было забыть, потому что давно не существовало юноши-музыканта, давно в нем не было гордости и чувства родины.
Для того чтобы отомстить этому дому, ему надо было просто уйти, — он догадался, только взглянув внимательно на Розу.
Когда он ушёл, Роза Крейн заперлась в своём доме. Ни в среду, ни в пятницу она не открывала двери своим приятелям, они долго стучали, мальчики кричали её имя звонкими голосами, но она даже не ответила им. Салон закрылся.
Она то играла на фортепьяно, то ходила по комнатам, вглядываясь в твёрдые и бесцветные глаза мальчиков-комиссаров. Она отлично понимала значение их взглядов: наследство, светлые мечты и реликвии семьи она была готова отдать случайному нищему, она целовала его и просила остаться в их доме, доме солдат революции.
Собственное кощунство день за днём медленно убивало её.
Наверное, виной были её романтичность, и тишина маленького города, которую нарушали только крики детей, и усталые женщины — огромное живое ухо, денно и нощно прижимавшееся к стене, чтобы слушать, запоминать, сплетничать, и ощущение того, что идти действительно некуда, и огромный портрет любимого брата отца — её дяди, который называл себя «палачом революции». Когда она в сумерках вгляделась в огромную, щедро увеличенную фотографию-фотопортрет, — она отлично поняла, что ей надо делать: Роза Крейн достала старый револьвер отца, написала письма сёстрам и застрелилась.
Жилец
У Лейкиных, супругов из города Балты, появился новый жилец.
Он переехал к ним летним вечером, когда повсюду уже проступали тёмные пятна ночи, а небо набухло и цедило запах свежести.
Соня Лейкина стояла на крыльце, вытянув руки вдоль тела, как солдат в строю, и толстое лицо её выражало любопытство.
Новый жилец был худеньким молодым человеком, в руке он нёс клетчатый чемодан. У крыльца он остановился и сказал:
— Простите, пожалуйста, я договорился о комнате с вашим мужем.
Соня усмехнулась, слушая эти вежливые слова и этот красивый, мягкий голос.
«Чего ещё надо, — подумала она неопределённо. — Такой вежливый жилец».
Вслух она громко (так, чтобы слышали соседи и увидели нового жильца) сказала:
— Здравствуйте.
Она повела жильца в свою любимую комнату, где стояли сервант с хорошей посудой и полированная тумбочка.
— Вот, — гордо сказала Соня.
Жилец поставил чемоданчик и сел на диван, видимо, очень довольный комнатой.
Соня испуганно посмотрела на него, потом покраснела. Краска смущения туго надула её лицо и поползла по шее.
— Здесь спит мой муж, — сказала она шёпотом. — Это лучшая комната.
Жилец встал.
— Виноват, — оказал он, чуть поклонившись. — Прощу прощения.
Соня сама взяла его чемодан и привела в маленькую комнатку за кухней.
— Это моя? — спросил жилец, улыбаясь. — Не ошибаюсь?
Соня молча кивнула. Сначала она тоже хотела улыбнуться жильцу, но потом подумала: «Пусть ему улыбается мой муж» — повернулась и пошла на кухню готовить ужин.
Вскоре пришёл её муж Михаил. Он работал на заводе грузчиком.
— Устроила парня? — спросил он, почёсывая щеку. — Он приехал на месяц из Харькова в отдел Загоруйко.
— Я не люблю Загоруйко, — сказала Соня, накрывая на стол.
К чаю вышел жилец. На нем были летние брюки и рубашечка, отчего он казался ещё тоньше.
«Такой худой, — думала Соня, стоя около мужчин и скрестив руки на груди. — Куда смотрела его мама?»
Соне было сорок лет, лицо её запоминалось выражением детской хитрости и доброты. Она была очень толста, но быстра и проворна. Она подала мужчинам пирожки с маком и сказала жильцу:
— Пожалуйста, кушайте пирог.
— Виноват, — сказал жилец, приподнявшись, — Леонид. И очень рад знакомству.
«Живое слово, — подумала Соня. — Весёлый человек». Она подала ему руку, но так неожиданно и неловко, что чуть не задела нос жильца, отчего он смутился.
— Виноват, — почему-то повторил он. Михаил приблизил к жильцу широкое скуластое лицо.
— Зачем ты извиняешься? — громко спросил он. — Разве она довольна жизнью? — Он подумал и добавил грустно: — У меня хорошая зарплата.
Жилец кивнул, допил чай и ушёл в свою комнату. Скоро и Михаил отправился спать.
Совсем стемнело. В Балту приехала ночь и нахально расселась, как старая мешочница на вокзале.
Соня ещё готовила обед на следующий день, постирала кое-что, осмотрела строго свой дворик, натыкаясь взглядом на густую темноту, потом заперла двери и села на террасе вязать. Она так задумалась, что не заметила, как на террасу вышел жилец.
Она сидела, привалившись к столу и расставив немного ноги, огромная спина её венчалась кудрявой головой, и нежности в ней было мало.
«Да, большая женщина», — подумал Леонид и подошёл к ней.
— Я не сплю, — сказал он вздыхая. — И смотрю на звезды.
Он стал медленно прогуливаться по террасе.
«Что у меня есть в жизни? — подумала Соня. — У меня есть муж и мама в Каменец-Подольском».
— Вы целый день в работе, — сказал жилец, прогуливаясь. — Для этого надо иметь крепкое здоровье.
Он зевнул и стал напевать тихий, нежный мотивчик. Сердце Сони быстро забилось. Оно было одиноко, окружённое ленивым телом.
«Это бойкий молодой человек, — наконец подумала Соня. — Это тонконогий болтун, каких много по всему свету».
