Владимир Костин - Музонька
Поэтому Вера имела перед сверстниками сразу два преимущества — она была партийная дочка (Иван Трофимович доберется до второго секретаря обкома), и у нее была своя комната с большим окном в фонарике.
Подоконник был огромный, как полати, лежа на нем, она делала уроки и пила чай.
3
От первого и до последнего класса Вера, пионерка и комсомолка, росла безупречной девочкой. Красивая, опрятная, волевая, отличница, слово у нее никогда не расходилось с делом. Она была всегда права. В классе ей не завидовали — настолько очевидно она принадлежала к новой, может быть, высшей расе людей. Мальчишки влюблялись в нее очень чисто, потому что она была очень чистой и трудно соотносилась с эротическими фантазиями. От нее тянуло бы холодом, машиной, если б ее прямой, честный взгляд не был бы при этом всегда доверчиво-вопросительным: хочу тебя понять, хочу все знать. Но, конечно, общаться с ней через ногу, случайными словами, подначками, делиться всякой ерундой не приходилось. Чтобы к Вере подойти, надо сначала конспект составить, говорил безнадежно влюбленный в нее Теля (Тельман) Минин. Учителя истории и географии остерегались ее — она нередко их поправляла, не из тщеславия, а из абсолютной любви к правде. Ее классное прозвище — Вера-«Победит». Тогда свято верили печатному слову, и Вера безоговорочней всех. В книге «Рассказы о русском первенстве» она прочитала, что «Леонард Эйлер — великий русский ученый», и напрасно с ней спорили тронутые оттепелью математик и одноклассники. Им пришлось идти на мировую, причем практически искренно.
Родители гордились ею. А с годами (когда она входила в подростковый возраст, а они начали сдаваться перед соблазнами привилегий) стали побаиваться, робеть. Она задавала вопросы. Правильно ли, что у нас не переводится сливочное масло, а Владик Терентьев счастлив, когда может съесть лишний кусок черняшки с маргарином, посыпанный желтым сахаром с острова Свободы? Ее кумиром стала Коллонтай — революционер, дипломат, интеллигент, словом, женщина-университет (опять же это почему-то смутило Розу Хасановну).
Но и робостью своей родители тоже по-своему гордились.
Как-то раз отец вернулся из поездки по колхозам, где они целой толпой во главе с Первым изучали перспективы выращивания кукурузы. С перспективами было самоубийственно, с поголовьем КРС — просто гибель, Первый отменил обычное товарищеское застолье на Лукиной заимке и почти всерьез, категорически нечестно, предложил повеситься секретарю обкома Смирнову, куратору сельского хозяйства. Ближе к зиме, прикрывая соратников. Зато с международным положением ситуация складывалась оптимистическая — мы их напрягали с коммунистической романтикой, наступали повсюду, возводили Асуанскую плотину и били в империалистические пятаки в заливе Свиней. В связи с этим отца очень насмешил и обнадежил народный политический анекдот, рассказанный осмелевшим колхозником с запоминающейся фамилией Жарптицын:
«Канцлер ФРГ Аденауэр, английская королева, наш Никита Сергеевич.
Канцлер (подыгрывая на рояле): Завоюем всю Европу!
Королева (пилит на скрипочке): …и поделим пополам!
Хрущев (под балалайку): Поцелуйте меня в жопу, ничего вам я не дам!»
Едва сунув усталые ноги в тазик с кипятком, схватив свежий номер «Правды», Иван Трофимович воспроизвел это матери и добавил: каков наш Никитка-баснописец, а?
Реакция Веры была бурной, негодующей. Распахнув глаза, она подбежала к отцу и отчеканила: Папа! Но это ведь мусор, мусор! Как ты можешь такие гадости повторять?
Родители залюбовались ею: до чего же она была хороша, что твоя дворянка столбовая! И, как потом выяснилось, задумались об одном и том же: где же тот царевич, что будет тебе по плечу? Осрамившийся, струхнувший отец вымолвил: Ну, Верка, спасибо за науку! Даю тебе честное партийное слово — больше ты никогда от меня таких слов не услышишь.
А вот другие ответственные работники завидовали Огаревым. Подрастало новое поколение партийных детей, в массе своей выкатывающее отцам большого полосатого гарбуза. Детиночки получались балованные, они заражались друг от друга чванством, нездоровой барской групповщиной, откровенным вещизмом. Их поражала какая-то чума, мания подчеркивать разницу между собой и другими детьми, «уличными». Веселенькое дельце! К родителям они относились цинично, снисходительно, холодно («предки»), но перед «народом» изображали аристократию на основании того, что они — дети своих родителей! Совесть у них была баранья.
Ивану Трофимовичу поручили разобраться с одним неприятно-деликатным делом (с одной стороны, припугнуть, с другой — спустить на тормозах): деточки во главе с сыном первого секретаря горкома (он, негодяй, носил золотую цепочку!) создали некую секретную организацию под названием «Долой пошлость!». Они сочинили устав ОДП, в котором были такие, например, пункты-требования:
— «Не общаться с этими хамами — колхозниками (имелись в виду сверстники). Не давать им наши книги и пластинки…
— Не петь песни, передаваемые по радио…
— В дни рождений пить шампанское…
— Не стричься под бокс и полубокс (м), не носить косы (ж)…
— Не рассказывать анекдоты…
— Не носить белые носки… (м. ж). Презирать школьную форму…
— Знать наизусть десять стихов Есенина (м), десять стихов Цветаевой (ж)…»
И тому подобное, всего сорок пунктов.
Ознакомившись с уставом, отец простодушно облился холодным потом. (Не далее как вчера они с матерью пеняли Вере, что она не ходит в гости, не дружит с детьми товарищей по аппаратной работе. Все-таки политес есть политес. Надо понимать. А Вера трясла локонами и говорила, что они все мещане, недобрые, с ними скучно…) Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Против чего боролись, на то и напоролись. (А они с Розой думали: все-таки перебирает Вера в своем максимализме, заносится, идеалистка. В хорошем, конечно, смысле этого скользкого слова.)
Понятно, что все было облито слезами носителя золотой цепочки и замято. Секретарь горкома отнесся к миссии Ивана Трофимовича с пониманием, благодарил за тактичность. А Иван Трофимович понял, одним весенним душистым вечером, что он превратился из смелого майора-пехотинца в обычного смертного, держащегося за костюмную тройку и папочку.
Но именно этот акт сознания заставил его отныне относиться к Вере с большим уважением и даже пиететом. Что ж, мы с матерью грешны (хотя, как говорится, «не себе грешны»), а ты, девочка наша, потому и будь звездочкой и Гутиэрре нашей семьи.
С тех пор все, что делала Вера, победительница всех городских олимпиад и лучшая лыжница школы, вызывала у них неизменное одобрение и поддержку. А она бессознательно, но чутко ощущая открывшиеся возможности, пользовалась ими на всю катушку. Вчера было немыслимо, придя с работы, застать дома полкласса ребят, доедающих последнюю корку из Розиных припасов. Не продуктов жалко было… Но разве квартира секретаря обкома может быть проходным двором? Чтоб ребятишки потом рассказывали дома, какая у них мебель, роскошь (впрочем, какая там роскошь?.. Румынский гарнитур, югославская плита, мелочи всякие. Чего там…). А теперь усталые родители вполне радушно улыбались гостям, замечая, что у половины из них драные носки и стрелки на колготках, и шли к соседям занимать чай, сахар и остатки хлеба. А бывало, что и угощали детей рюмкой сладкого вина.
Однажды ночью родительское преклонение перед дочерью получило новый поворот. Иван и Роза шептались по поводу очередного подвига Веры. Она сумела единолично решить вопрос с вывозом и сдачей собранного девятиклассниками металлолома. Директор школы, подхалим, уклонившийся от фронта, сообщил: и ребят воодушевила, и приемщика притащила на работу, оторвав от законного домино и мерзавчика, и уговорила соседа-шофера за идею подогнать грузовик, поработать на школу.
Этот шофер, старик Никанчиков, опрятный таинственный москвич, служил на автобазе обкома (и не посмел отказать секретарской дочери, в душе, небось, проклиная начальство). Вера почему-то считала, что он возил Ленина, но из скромности это скрывает. А значит всегда готов послужить общему делу.
Слушай, Роза, я вот что думаю, скромно сказал Иван Трофимович, Веруня — она вся в наш род, в меня, в тебя… как бы это сформулировать… я бы сказал, все доброе, что в нас есть и было, и уже нет в помине, в ней продолжается, развивается. Ломит, как танк, упрямая, злая до дела — это мое, это дедово. Преданная, самоотверженная, готовая на ласку — это твое, это бабкино. Она как энциклопедия нашей семьи.
И красивая она — в меня, в маму, улыбнулась Роза, и в тебя, и в твою маму. Красивее всех нас, но это наша красота.
Так, не очень складно, они пришли к выводу, что их дочь Вера — счастливое собрание лучших качеств, которыми судьба наделила ее русских и татарских предков.
Ох, много чего им пришлось пережить потом, негодовать и рыдать и хвататься за сердце от Вериных поступков. Но всегда, и именно тогда, когда она ужас что творила, отрекаясь от святынь, которыми они жили, отец и мать с покорной честью повторяли: наша дочь. Разве ее остановишь? Наша кровь всем кровям кровь.
