Наталья Абрамцева - Рассказы и сказки для взрослых
— Зеленый? А куда я дену «окна» математика?
— Ну, а как же раньше, — спокойный голос спаниельки.
— Раньше! А как уговорить англичанку взять классное руководство?
— Так же, как биолога в прошлом году.
— Ну, а сапожок финский, где я возьму? — взвился завуч.
Долли ответила так же невозмутимо:
— А помните, три года назад пропали ваши золотые часы, а потом их нашли на руке скелета в биологическом кабинете.
— Да, да, все так и было, — успокаиваясь, сказал Виталий Григорьевич. Успокаиваясь? Нет, нет, настораживаясь: откуда Долли знала о таких подробностях?
— И дальше так будет, — продолжала Долли. — И сегодня.
— Сегодня?
Виталий Григорьевич нехотя вспомнил, что есть «сегодня». И понял, с чего начался этот странный разговор, а главное — с КЕМ. И снова что-то качнулось в голове завуча. Долли, видимо, заметила это и, чтобы не слишком пугать человека, весело мотнула ушами и распорядилась:
— Ну, ладно, в школу, побыстрее! Там все отлично, поверьте. — И убежала. На ходу черная спаниелька оглянулась: — Еще увидимся!
Виталий Григорьевич поплелся в школу. «Побыстрее» — он не мог. Ноги — ватные, в голове что-то звякает. О чем он думал? Он не думал — это было бы лишним.
Школа. Перемена. Ад! Вот он — математик. Завуч вжимается в стенку. Радостные возгласы математика:
— Все в порядке, Виталий Григорьевич! Не думайте о моих «окнах». Я с Полиной договорился — она сегодня добрая: сапог нашелся! Собственный! Лифтерше какой-то косматый джинсовый оставил.
— Спасибо, — оглушунно сказал завуч.
А вот появляется англичанка. Мило улыбается, сообщает, что согласна взять классное руководство при условии, что все того же Лузгина переведут в немецкую группу.
— Да ради Бога! Ради Бога! Ради Бога! — чуть не запрыгал от волнения и радости завуч. Ведь Сережке учить что английский, что немецкий, что санскрит — все равно.
Кажется, все уладилось. Уладилось, как предупреждала Долли. Совпадение? Случайность? Конечно, но, простите, как она могла… Ведь она не может, не имеет права, не должна разговаривать!!!
Виталий Григорьевич историк. Он не мог дать на уроке сочинение и думать о своем, приходилось рассказывать о восстаниях и размышлять о невозможном; приходилось возмущаться коварством врагов и вспоминать каждое слово Долли. Урок — в две головы; два — в две головы; три — в две головы. Екатерина II — Долли; Лузгин — Долли; Ришелье — Долли и так далее. Голова разламывается. Бред: собака разговаривает, поучает, рассказывает, все знает! Бред!
Не может быть! Переутомился! К врачу! Собаки, видишь ли, заговорили. Он помнил даже каждую ее — Долину — интонацию.
— Страшно, но ничего непоправимого, — успокаивал себя Виталий Григорьевич. Курс лечения. Отдых. И тем не менее…
— Несуразица! Кошмар! Бред! К районному?.. Но сегодня суббота, да и о говорящих собаках — районному…
Виталий Григорьевич вспомнил, что у него есть знакомый засекреченный химик. А у того — знакомый журналист, ну, а у того, естественно, доверенный психоаналитик. К счастью, и химик, и журналист, и психоаналитик были у себя.
И вот уже через пару часов Виталий Григорьевич входил в домашний кабинет преуспевающего доктора. Высокий, сухощавый, лет пятидесяти пяти. Почти седой, но тем не менее, моложавый. Безупречная вежливость. Подтянутость. Элегантность. Сдержанность без намека на чопорность. Несколько ничего не значащих фраз: завязать разговор. Приветы общим знакомым и, наконец, неизбежные слова, которых так ждал и боялся завуч…
— Итак, я вас слушаю.
Виталий Григорьевич запинался. Доктор терпеливо, привычно ждал. Виталий Григорьевич рассказал все, что вспомнил: от собственных золотых часов на руке скелета до говорящего спаниеля. Доктор слушал внимательно, спокойно, иногда задавал, казалось бы, совсем не существенные вопросы, просил что-то уточнить и не высказывал ни малейшего беспокойства. Ему было все ясно, а значит, совсем не страшно.
Когда Виталий Григорьевич закончил, он, снисходительно улыбаясь, сказал:
— Есть такая штука — самоанализ. Последний час вы как раз этим и занимались. Сами. Вы. А я здесь почти и не при чем.
И доктор рассказал, как связаны окна, сапожки, часы и, конечно, говорящая Долли. Посоветовал почитать кое-что по психоанализу. Назначил принимать на ночь по таблетке транквилизатора. А главное, очень толково объяснил самое важное, необходимое: Виталий Григорьевич разговаривал не с собакой, а со своим вторым «Я», с самим собой, потому что ему, Виталию Григорьевичу, было это необходимо — разобраться в самом себе. Расстались друзьями. На письменном столе доктора остался конверт с гонораром.
…Что дальше?
Виталий Григорьевич счастлив: он не сумасшедший — это раз, сапожок химички нашелся — это два, математик без «окон» — это три, англичанка согласилась взять классное руководство — это четыре.
И погода! Погода! Солнце мощности головокружительной! Снег белизны невообразимой, неправдоподобной! Темно-зеленые ели в сквере под снегом… Господи! Как же все хорошо! С ума сойти можно! Но… не Нужно…
А вот и приятная неожиданность. Размахивая ушами, Долли мчится, почти летит, волоча за поводок хозяйку: миловидную, белокурую, легкую, кажется, тоже вот-вот готовую взлететь. Долли их просто столкнула друг с другом.
Смех, извинения, разговоры: «А вы?», «А я?». В воздухе смех! А Долли рядом. «А вы?», «А я?»
— А я сейчас у врача был! — Смех!
— Сейчас? — Смех!
— Зачем?
— Не пойму. Блажь какая-то нашла. — Смеется. — Померещилось что-то! Оба смеются.
— Ерунда.
— Бывает. Смех…
И тут знакомый голос, — взволнованно, огорченно, но твердо.
— Отпусти поводок! Я домой пойду… До свидания…
— Что вдруг? — удивилась хозяйка.
— Так… Без меня поговорите.
— Ну, беги. Лифтерша откроет.
Не взглянув на Виталия Григорьевича, Долли убежала. Навсегда… Туда, где бьют фарфор не потому, что его много, а потому, что люди там не железные… «Не понял… Ничего не понял…» — казалось было написано в глазах Долли.
Виталий Григорьевич почувствовал, что в голове на миг опять что-то резко перевернулось, и прежняя мысль остро пронзила сознание: «Собаки разговаривают разве?» Он растерянно посмотрел вслед Долли, затем, словно ожидал успокоения, вопросительно и с недоумением в глаза молодой женщины. Ведь она разговаривала с Долли… разговаривала обычно, как с ним. Как же это?.. Может, это естественно?..
А хозяйка Долли (Виталий Григорьевич вспомнил ее имя — утром Долли сказала!..), Эвелина, мило улыбнулась, не замечая его растерянности:
— Пусть бежит! Обиделась что-то! С ней случается. Простит. Знаете что, давайте я вас провожу! Вы ведь опять в школу? Так поздно?
… И оба рассмеялись…
ЖДЕТЕ?
Уже несколько дней ее преследовал лиловый цвет. Лиловым отливал снег. Лиловым казался свет фонарей. Кем-то оставленные на скамье, лиловели необыкновенно лиловые астры. Сначала это удивляло, потом стало пугать. Ведь не синий, не желтый, не зеленый. Лиловый! Разве это ни о чем не говорит? Лиловый цвет — цвет беды. Неузаконенно. Но она знала, что это так. И ждала. Недолго. Вечером, когда за окнами кружились уже совсем лиловые снежинки, раздался звонок в дверь. Открыла: прекрасная женщина в лиловом длинном платье, очень живые лиловые глаза, волосы цвета тумана.
— Я ваша беда. Ждете? — Она прошла в комнату.
— Ждала. Но почему именно я?
— Так вышло…
Они сели в кресла напротив друг друга. Они будто изучали друг друга, привыкали..
— Вы долго будете со мной?
— Как получится.
— Я справлюсь?
Беда пожала плечами: «А как же другие?»
Страшно не было, но нарастала тревога. Тревога, которую не снять никакими словами, никакими лекарствами, никакой работой. Тревога, которая исчезает, только уступив место страху, отчаянию, бессилию.
— Вы мне поможете? — робкий голос.
— Я? — Лиловые глаза расширились от удивления. — Хотя… И так бывает. Правда, редко…
— Почему же вы все-таки ко мне пришли?
— Вы не понимаете? А спрашивали о помощи. У меня! Значит, одиноки. А кто-то должен быть рядом. Вот я и — пришла.
— Одинока? — с вызовом. — Почему одинока?! Муж, друзья, дети…
— Да? — с мягкой насмешкой.
Обе знали, что у кого-то истрепаны нервы и характер неровный, у кого-то работа сумасшедшая, кто-то чем-то болен, кто-то равнодушен просто… Обе знали.
— Ну, что же, вот и познакомились. До завтра. Беда протянула руку. От этого прикосновения стало страшно… Оно не было леденящим — теплая человеческая рука.
А телеграмму принесли часом позже…
Москва, 1975 г.
ЛИТЕРАТОР
Работать не хотелось. Валентину Сергеевичу очень не хотелось работать. Ведь такой день… Солнца столько, будто не октябрь сейчас, а май, яркий, теплый. А работа… Работа, в общем-то, и сделана почти вся. Данные собраны, проверены — ничего необыкновенного. Остается сбить четкий, в меру эмоциональный доклад. Или речь? Да нет, на речь не потянет. Этим Валентин Сергеевич и занимался в кабинете своей дачи. Эту часть работы он, как правило, выполнял здесь. Привык работать на воздухе. Кое-что уже было готово.
