Владимир Гржонко - Дверной проем для бабочки
Билли уныло сидел на кровати и смотрел в окно на Центральный парк. С семнадцатого этажа ухоженный парк казался диким лесом. Билли подумал, что вот уже много лет этот лес представляется ему по утрам заманчивым и волшебным, а в темноте, освещаемый редкими, по-вечернему приглушенными фонарями, — жутковатым и непредсказуемо недобрым. Он слышал множество страшных и, наверное, не очень правдивых историй о том, что происходит в парке с наступлением сумерек. Иногда по ночам Билли специально подходил к огромному, во всю стену, окну у себя в спальне и вглядывался в тёмный прямоугольный провал в никуда, похожий на дочерна сожжённый пирог посреди бессонного, расцвеченного огнями города. И представлял себе все те мерзкие и жестокие, почти фантастические вещи, которые, может быть, творятся где-то там, внизу, в эту самую минуту. Но отсюда, из безопасной спальни, ночной парк смотрелся хоть и страшноватым, но привлекательным, словно престарелая проститутка у фонаря, которая привлекательна не сама по себе, а только как воплощение греха и преодолённого запрета.
Билли глубоко задумался и совсем забыл о том, что его ждёт отвратительный день. Но всплеск воды за стеной — казалось бы, совершенно мирный звук — заставил его вздрогнуть и отвернуться от окна. Сегодня, в его тридцать третий день рождения, ему предстояло множество неприятных дел. Билли встал, слегка поёжился, покорно надел махровый халат и открыл дверь в смежную со спальней комнату. Там всё было так, как обычно бывало по утрам: в большом неправильной формы бассейне плескалась новенькая — Изабелла, а у входа в зимний сад стояла неизменная тётушка Эллен в длинной байковой ночной рубашке с накинутым на плечи пледом. Они вернулись в спальню, тётка, не расставаясь со своей утренней чашкой кофе, повозилась с ключами и наконец кивнула:
— Пять минут, дорогой мой!
Билли скинул халат и, выбежав обратно к бассейну, торопливо полез в воду, к помахавшей ему рукой Изабелле. Тётушка громко фыркнула в чашку, и этот — такой неожиданный в гулком помещении — звук, казалось, подтолкнул Билли в спину. Он сделал глубокий вдох и сразу же поплыл к дальнему краю бассейна, глядя на мозаичное дно. Ничего не изменилось, подумал он, и никогда не изменится. Хотя, конечно, сама по себе эта короткая ежеутренняя свобода всё равно хороша…
Он добрался до бортика, неуклюже развернулся и поплыл обратно. Где-то на середине бассейна его догнала Изабелла, поднырнула под него и засмеялась под водой, отчего сразу стала похожей на объевшуюся мыла лягушку. Билли не очень любил бассейн, он вообще не любил воду, и эта проказница Изабелла была ему сейчас просто невыносима. Впрочем, предыдущая девица, Диана, тоже любила баловаться в воде. Хотя та была широкобедрой, с большой, на удивление крепкой грудью; а Изабелла, наоборот, тоненькая и плоскогрудая. Только соски были большими, тёмными, продолговатыми и выпуклыми. Но вот что странно: на обеих столь непохожих друг на друга девиц он реагировал одинаково. Наверное, потому, что редко заглядывал им в лицо. Внизу живота заныло, и Билли счел себя вправе не доплывать до ступенек. Он опустил ноги на дно и смахнул с лица брызги.
Изабелла уже сидела на бортике бассейна и болтала ногами. Капли воды на ее грудях почему-то не падали, а покачивались и сверкали в тёплом свете боковых ламп. Билли даже показалось, что Изабелла — конечно же, весьма легкомысленная особа — умудрилась сегодня, в его честь, повесить на свои соски бриллиантовые сережки. Наверное, это было игрой воображения. Он почти уже вылез из воды, когда Изабелла вдруг резко вскочила — он заметил, что она вообще все делала порывисто — и, взвизгнув, убежала. Билли взглянул на появившуюся в дверях тётушку. Та закивала головой и показала ему большой секундомер, который держала в руках.
— Пять минут ровно, можешь мне поверить, ровно пять.
Билли кивнул головой, ещё сам не понимая, доволен ли он тем, что время уже вышло, или разочарован. Тётушка демонстративно смотрела в сторону. Ну-ну, подумал Билли, какая разница. И побрёл под душ. В прошлый раз Изабелла долго вытиралась, и, только когда он ухватился мокрой рукой за край полотенца, приподнялась на цыпочки и набросила это полотенце ему на голову. Пока Билли разбирался с тяжёлой мокрой тканью, Изабелла, конечно, исчезла. Но сегодня Билли показалось, что она смотрела… Ну, в общем, пока он, как дурак, разглядывал ее грудь… Да какая разница! Тем более что сегодня день его рождения. Наверное, Изабелла знает об этом. Или не знает?
Билли вылез из душа, оделся и спустился вниз, в столовую. Длинная анфилада комнат заканчивалась библиотекой со старым камином, похожим на раскрытый от изумления рот. Большие серые булыжники, из которых был сложен камин, казались Билли морщинами на этой навсегда удивлённой физиономии. Иногда камин напоминал ему лицо отца, тоже очень удивлённое, когда много лет назад отчаявшийся преподаватель музыки сообщил ему, что у Билли МоцЦарта совершенно нет музыкального слуха. И поэтому продолжать заниматься его музыкальным образованием было бы по меньшей мере… м-м-м… нецелесообразно. И — вот любопытно! — этот разговор состоялся тоже в день его, Билли, рождения. Что происходило дальше вспоминать совершенно не хотелось, тем более что сегодняшний день и без того обещал быть пренеприятнейшим.
В столовой появилась кузина Матильда, как всегда, и особенно по утрам, всем своим видом старательно изображавшая, что мир совершенен и прекрасен, как на картине, висевшей над обеденным столом: яркий солнечный полдень — такой яркий, каким бывает только во сне, — и широкая зеленая улица — тоже, как во сне, безлюдная. Если в этом нарисованном мире чего-то и не хватало, так только самой Матильды… Но вот, впрочем, и она!
— Милая Матильда, — сказал Билли как можно более язвительно, — не сделать ли нам на денёк перерыв? Пусть сегодня будет хмуро и уныло. Нужно изредка менять настроение. Нет, серьёзно: после холода, дождя и слёз…
— Знаю, знаю, солнышко! После плохого хорошее кажется еще лучше, — перебила его Матильда, молодая, полная и не очень красивая женщина. Всё в ней было раздражающе крупным: ноги, руки, груди, черты лица. И всё равно, на нём, этом лице, выделялись большие, пухлые и какие-то нескромные губы. Может быть именно из-за них Билли называл ее «радостной пираньей». Хотя какие губы могут быть у рыбы? И уж по-рыбьи холодной Матильда, конечно же, не была…
— У гения свои представления о мире, — заметила тётушка Эллен, когда он как-то сообщил ей, что при виде кузины ему хочется постучать по стеклу и проверить, не кинется ли Матильда, как рыбка в аквариуме, на поиски корма.
— Может быть, — добавила тётушка, — она тебе кажется русалкой, а у них, говорят, очень даже не холодная кровь… Но если ты завел этот разговор, чтобы выпытать у меня, кто её отец, то извини… Тётушка привычно приподняла брови и удалилась.
Матильда уселась за стол, аккуратно положила ладони на скатерть и ласково улыбнулась. Похоже, она была единственной в доме, кто не воспринимал его всерьёз. Никак она не может привыкнуть… А эти её постоянные подковырки, а смех со значением?! А чего стоит эта её дурацкая привычка называть всех, и его в том числе, «солнышко»?! Эх, дать бы ей, дуре, по голове! Билли вдруг представил себе, что он со всего размаху бьет Матильду. И отчётливо увидел, как, опрокидывая стул и стол, но не теряя при этом своего утренне-радостного выражения лица, она со стуком валится на пол, и её короткая юбка задирается, открывая мощные неженские ляжки… Но даже и после этого Матильда не стала бы относиться к нему по-другому.
— А где мама? — спросила она, не догадываясь, что лежит на полу истерзанная и с пышных губ по-киношному стекает струйка крови. — Всё ещё плещется в бассейне?
— Наверное, — гася разыгравшееся воображение, коротко ответил Билли и уселся в противоположном конце стола, откуда хорошо был виден камин. Появилась Леди с подносом и взглядом спросила, наливать ли Билли кофе.
— И эта тоже дура! — подумал Билли. — Эти бабы сведут меня с ума. Если уже не свели! Каждое утро одно и то же…
Леди, разлив кофе, давно уже ушла, а Билли всё ещё не знал, куда ему девать скопившееся, как кислая слюна во рту, раздражение. Ну да, конечно, — день рождения! В полдень соберутся все эти идиоты, и он будет вынужден снова сесть за рояль и играть!
В его пятнадцатый день рождения профессор консерватории Эпштейн заявил, что даже развившийся путем многочисленных тренировок музыкальный слух и неистовая работоспособность не могут заменить таланта… Категорически не могут! Впрочем, он, конечно же, не считает своё мнение истиной в последней инстанции, потому что в искусстве, как известно… Ничего, сказала тогда тётушка Эллен, всё это ерунда. Прямой, хотя и дальний, потомок великого человека — это, во-первых, кровь, а, во-вторых, есть ещё и другие способы… В нынешние времена в консерваторию могли бы не принять и Самого, что ж говорить о Билли!
