Петр Киле - Сказки Золотого века
- Это невозможно! Я не способен повторить ни слова из лекций профессора Победоносцева, это такая галиматья. А он, кроме этой галиматьи, ничего не хочет слышать. Я не пойду на экзамен.
- Вас оставят на второй год или отчислят.
- Это будет уже на третий год. Год потерять из-за холеры, год - из-за Победоносцева - нет, этак мне не дадут закончить университета здесь.
- Зная немецкий как родной, вы могли бы уехать учиться в один из германских университетов. Что говорит Елизавета Алексеевна?
- У бабушки родни много в Петербурге. Может быть, мне поступить в тамошний университет? Если бы зачли два года и осталось мне учиться всего один год!
- Вы готовы оставить Москву? - спросила Варвара Александровна, обычно хранившая молчание при старшей сестре.
- Я люблю Москву. Но ведь и в столице должно побывать, - развеселился Лермонтов, который по характеру своему был склонен к перемене мест, как выяснится вскоре.
Возможность разлуки, которая день ото дня становилась все более реальной и близкой, внесла новую ноту в взаимоотношения Лермонтова и Вареньки Лопухиной, как бывает в юности и при влюбленностях. С первыми весенними днями они чаще сходились в саду у дома и даже совершали вместе прогулки по Москве, когда какие-то дела находились у нее, а он напрашивался сопровождать ее, с разрешения Марии Александровны. Мишель, как обычно, дурачился, дразнил то кучера, то важных господ, как вел себя в компании молодых людей из веселой шайки. Варвара Александровна помнила о предстоящей разлуке, и ей хотелось в чем-то удостовериться, и он, конечно, замечал вопрос в ее глазах.
Однажды они остановились на косогоре, среди сосен, над Москвой-рекой, и между ними начался сбивчивый, быстрый разговор, который ни к чему не вел, тем более когда зазвучали стихи.
Лермонтов заговаривал стихами всегда неожиданно:
Мы случайно сведены судьбою...
- Но отчего случайно, Мишель?
Он настаивал на своем:
Мы себя нашли один в другом,
И душа сдружилася с душою;
Хоть пути не кончить им вдвоем!
- Опять!
- Слушай!
Так поток весенний отражает
Свод небес далекий голубой,
И в волне спокойной он сияет
И трепещет с бурною волной.
- Это прекрасно!
- ...
Будь, о будь моими небесами,
Будь товарищ грозных бурь моих;
Пусть тогда гремят они меж нами,
Я рожден, чтоб не жить без них.
- Ты жаждешь бурь и зовешь меня быть товарищем твоих бурь. Как это понимать, Мишель?
Он продолжал, бледный, с пламенем в глазах:
Я рожден, чтоб целый мир был зритель
Торжества иль гибели моей,
Но с тобой, мой луч-путеводитель,
Что хвала иль гордый смех людей!
- Я должна вносить тишину и покой в бури, как солнца луч?
- О, да! Ты покойна, довольна, счастлива сама по себе, как эти небеса. Ты бываешь просто восхитительна, как луч солнца в листве над водой. Но этого мне мало.
- Да, конечно, мало. Я люблю тебя, вот и все. А тебе надо любить или ненавидеть весь мир, в этом твое призвание поэта. Или Демона? Я еще пожалею, что полюбила тебя, главное, не утаила.
- Постой! О чем ты говоришь? Повтори!
Варвара Александровна вскинула голову и с достоинством, снова переходя на "вы", произнесла:
- Мне хотелось лишь сказать, что я люблю вас. И это давно ни для кого не тайна, кроме вас.
- Вы любите меня? Я любим?! О, я счастливейший из смертных! Нет, прелестнейшее, восхитительнейшее создание, вы решили посмеяться надо мною - вместе с сестрами и кузинами!
- Я не шучу. Предстоящая разлука вынуждает меня на это объяснение, иначе бы я преспокойно жила, наблюдая близко, как зарождается талант. Потом не говорите, что я вынудила у вас признание, вы ни в чем не признались. Сокровенные мысли и чувства вы любите хранить в глубине души, как недра хранят алмаз. И я буду хранить мою любовь в самой глубине сердца и ни словом не обмолвлюсь. Я никогда не буду принадлежать другому.
В порыве восхищения и счастия он обнял ее и поцеловал в плечо, что заставило ее рассмеяться...
- Не пожалеешь, любить - счастие, даже в разлуке.
- Но это же мука?
- Мука и есть счастие, в том суть бытия.
- Хорошо, хорошо. Ты всегда заговоришь меня, Мишель, всегда докажешь все, что захочешь. Это как с бабушкой ты обращаешься.
- Кто любит, тот послушен. Но это одна половина счастия.
- А другая половина счастия?
- Властвовать в любви, как и в ненависти.
- Тишины мало, нужна буря.
- Будь покойна, будь товарищем бурь моих, мы и в разлуке будем двумя половинками всего счастия земного.
- Увы! - всплеснула руками Варвара Александровна, мол, что от нее зависит.
К лету все разъехались, а Лермонтов с бабушкой уехали в Петербург.
4
Прошло два года, как Лермонтов с бабушкой уехал в столицу с намерением поступить в Петербургский университет, но здесь он встретился с той же косной силой, что воплощал для него профессор Победоносцев, с холерой в придачу. Зачесть два года пребывания в Московском университете отказались, предложили вновь поступать, при этом замаячила еще одна угроза: ожидали закона о продлении срока учебы в университетах с трех лет до четырех. Это означало - еще четыре года несвободы в стенах учебного заведения, вынести это, как бывает в пылком нетерпении юности, казалось немыслимым.
Этот нежданный удар возбудил в мрачном временами сердце юноши неприязнь к городу, только-только обретшему свой неповторимый вид, благодаря знаменитым ансамблям Карла Росси, который, еще полный сил, хотя и в годах, в это время оказался не у дел, поскольку вкусы и взгляды недавно взошедшего на престол русского царя отдавали почему-то средневековьем и готикой, будто вовсе не было эпохи Возрождения в Европе и века Просвещения, что он воплотил в строительстве своего летнего дворца и церкви - Коттеджа и Готической капеллы в Александрии, отделенной стеной от Петергофа.
Как ни изящны эти строения, это ложная готика, про которую Гоголь в "Арабесках" сказал, что у нее дар все делать ничтожным. Однако это отвечало вкусам и взглядам императора Николая I, который, верно, вырос в мире своего отца, как его старший брат Александр - в мире бабки, и время с восшествием на русский престол рыцаря и наполовину прусского офицера словно обернулось вспять при дворе. Поразительный феномен, отдающий мистикой и мифом, рождающим трагедии.
Лермонтов "рассматривал город по частям и на лодке ездил в море, - как писал в Москву к одной из знакомых барышень, - короче, я ищу впечатлений, каких-нибудь впечатлений!.. Преглупое состояние человека то, когда он принужден занимать себя, чтоб жить, как занимали некогда придворные старых королей, быть своим шутом!.. как после этого не презирать себя; не потерять доверенность, которую имел к душе своей..."
И это пишет юноша восемнадцати лет, впервые приехавший в столицу Российской империи. Ему скучно, мало впечатлений. А, может быть, их избыток, что в юности выносится с трудом как отсутствие тех, какие нужны уму и сердцу.
И далее он писал: "Странная вещь! только месяц тому назад я писал:
Я жить хочу! хочу печали
Любви и счастию назло;
Они мой ум избаловали
И слишком сгладили чело;
Пора, пора насмешкам света
Прогнать спокойствия туман:
Что без страданий жизнь поэта?
И что без бури океан?
И пришла буря, и прошла буря; и океан замерз, но замерз с поднятыми волнами; храня театральный вид движения и беспокойства, но в самом деле мертвее, чем когда-нибудь".
Лермонтов лишается сна: "... тайное сознание, что я кончу жизнь ничтожным человеком, меня мучит", терзается он.
Между тем, побывав снова на берегу моря, очевидно, в Петергофе, Лермонтов написал стихотворение, которое в России все знают наизусть, и приводит его в письме к Марии Александровне Лопухиной, которая вступила в переписку с юным другом.
"Вот еще стихи, которые сочинил я на берегу моря...
Белеет парус одинокой
В тумане моря голубом.
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?
Играют волны, ветер свищет,
И мачта гнется и скрыпит;
Увы! - он счастия не ищет
И не от счастия бежит!
Струя под ним светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой;
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
Прощайте, не забудьте напомнить обо мне своему брату и сестрам...
