Энн Ветемаа - Реквием для губной гармоники
В это время сверху, с небес, на деревушку Тондилепа как раз взирал господь бог. Кирзовые сапоги жали ему ноги, воротник френча до красноты натер шею, но больше всего раздражала бога надпись на пряжке ремня: «Gott mit uns» [1]. На кой черт господу богу нужно такое дурацкое изречение о самом себе?
Дело в том, что бог должен быть милостивым. Милосердие — основа его существования. Это во-первых. Во-вторых, бог не хочет вмешиваться ни в политику, ни в военные действия. Эти два противоречивых принципа чрезвычайно затрудняют божественную деятельность. Что должен делать бог, когда к нему одновременно возносят молитвы русские бабы в горящих деревнях и поджигатели этих деревень — немецкие солдаты? Ведь милостивый бог — это бог победителей, а не побежденных!
Бог, может быть, и не прочь бы иногда вмешаться, но ведь тогда его могуществу, основанному на вере, конец. Если бог, вмешавшись, докажет свое существование, то кто же будет верить в него? В том-то и ценность веры, что люди верят и в несуществующее.
И вот богу приходится носить немецкий мундир. Когда советские войска вступят в Германию, он его сбросит и станет русским богом; только так он может продолжать свою извечную миссию — быть милостивым богом, то есть богом победителей.
Итак, бог смотрел на деревушку и поселок Тондилепа. Он видел в посвященном ему доме с высоким шпилем Арне, и Хейки, и пустую винную бутылку. Если бы бог был способен нарушить свою отъединенность от человечества, он с удовольствием явил бы себя Арне и рассказал, как и почему Курт ударил Кристину.
* * *Курт шагает сквозь редеющую ночь. Лента шоссе делается все более видной, в сероватом свете выступают верхушки деревьев. Тишина. Только где-то вдали, за лесом, прокукарекал одинокий петух. Наверное, прокричал сквозь сон и тут же задремал опять, уронив на грудь бородку. Раннее утро, тихое и безветренное. Повсюду мир и покой. Кажется Курту, что если остановиться и прислушаться, затаив дыхание, можно услышать, как пересыпается песок в песочных часах вечности. Неторопливая, равномерная струйка холодного песка.
Значит, он сделал это.
Что же он чувствует? Да ничего. Никаких угрызений совести, никаких терзаний. На мотоцикле ехать не захотелось, решил пройтись до старой мызы, где недавно поселился, пройтись пешком, все обдумать и попытаться понять. Что понять?
Много лет назад Курт рвал вишни в своем саду. Потеряв равновесие, он упал с забора, напоролся на гвоздь и сильно оцарапал ногу. Кровь появилась не сразу, ему показалось, что прошло много времени, пока она выступила и полилась по ноге. Может быть, и сейчас происходит нечто похожее — замедленная реакция? Неужели он, Курт, так равнодушен и жесток, что убийство не производит на него никакого впечатления? Видно, смерть перестала быть таинством, а стала обычным явлением.
Когда Курту было лет шесть или семь, большой рогатый жук полз по ступеньке перед их домом. Курт взял камень и уронил его прямо на жука. Он до сих пор помнит напряжение и дрожь в кончиках пальцев, пока они держали камень. Он разжал пальцы, и камень, холодный и шершавый, упал, царапнув по ногтю. Курт отвернулся и отбежал в сторону. Потом он вернулся и заглянул под камень. Из-под расплющенного хитинового панциря текла отвратительная бурая жидкость. Ужасная мерзость, но посмотреть было совершенно необходимо. Вечером, уже в кроватке, Курту стало страшно, он не мог заснуть, он молился за себя и за жука чуть ли не до рассвета. Так было тогда. А теперь?
Курт исполнил свой долг — выпустил в этого человека длинную очередь из автомата. Человек упал как подкошенный, и все было кончено. Тишина. Огромный желтый диск луны. Пороховая гарь.
Когда они наткнулись на этого человека, Курту стало жалко его. Он сидел на сене в сарае и ел хлеб, запивая его молоком из манерки. В манерке плавала сенная труха. На полу лежал складной нож с остатками масла на лезвии. Человек уронил хлеб, но сейчас же поднял его и аккуратно завернул в газету; это вызвало в Курте сочувствие к нему. Что можно иметь против человека, который мирно ест кусок хлеба? Однако позже сочувствие исчезло. Должно было исчезнуть, потому что в сене у этого едока обнаружили советскую рацию.
Быстро светает. Пожалуй, около шести часов. Защебетали птицы. Впереди, за деревьями, показалась крыша мызы.
Что ж… теперь и Курт убил человека. Как странно, что в этой маленькой эстонской деревушке, очень похожей на родную деревню Курта, ему суждено было испытать такие потрясения. То, что именно здесь, и тоже впервые, он лег в постель с женщиной, конечно, не так уж важно, но все же… В Любекском университете, где он изучал математику, у него было несколько знакомых девушек, которые ему нравились, но случилось так, что именно здесь он стал мужчиной. Причем благодаря женщине старше его лет на десять.
Вот и мыза. Курт медленно поднимается по лестнице, тихо открывает дверь своей комнаты. С постели слышно ровное дыхание, — значит, Кристина все-таки решила его дождаться. Даже улеглась в постель! Сегодня Курт предпочел бы быть один.
Курт стаскивает сапоги. Волдырь на пятке, похожий на розовую распаренную горошину, лопнул. Влажная, опавшая кожа мягка и глянцевита, точно мешочек из шелковой бумаги.
Внезапно подкатила тошнота. Влажный, булькающий полупустой мешочек. У того человека, там, на сене, тоже булькало в горле.
«Ну, кажется, начинается», — думает Курт. Он чувствует, как на лбу крупными каплями выступает пот. На миг в его воображении возникает давнишняя рваная рана на ноге: на коже появляются быстрые капли, вздуваются кровавые пузырьки, ползут красные черви. Все быстрее, все быстрее ползут по ноге, стекают вниз. Тот человек… Неужели он все еще валяется на сене или его уже похоронили?
Кристина вздыхает во сне. Спрятаться за Кристину? Крепко прижаться к ее теплому телу, забыться, ни о чем не думать?
Курт подходит к кровати. Кристина поворачивается на другой бок. Одеяло сбилось, простыня смята. Сначала обнажается белое колено, круглое, полное, мясистое колено. У всех людей колени из костей и мякоти, но это особенное, одна сплошная мякоть, одно сплошное мясо. Человеческое мясо… Курт не хочет больше видеть никакого мяса. Как назло, одеяло сползает еще. Белое полное бедро — в утреннем туманном свете оно особенно бело, загар не заметен. Да, белизна бересты, белизна миндаля, белизна сала; мало того — обнажается часть живота. Это уже нечто вроде первобытного торжества плоти, мистерии студенистого мяса. Душа спящей витает далеко, в сновидениях, здесь же шевелится и дышит покинутое тело. Курт стоит возле кровати и смотрит, опустив руки. Он ощущает, что перед ним запретное. Видит запретное, совершил запретное…
Кристина вздыхает. Ее лицо опухло от сна, рот полуоткрыт. Над ней тяжелый запах ночи. Кристина — толстая, неряшливая, немолодая уже женщина, сколько мужчин было у нее до Курта? Она, словно земля, всех в себя вбирает, всех вмещает. Поганая баба! И этой женщине досталось целомудрие Курта!
Раздумье переходит в злобу, угрызения совести перерастают в ненависть.
Кристина что-то бормочет во сне.
— Liebling[2], — сказала она, кажется.
— Какой я тебе к черту «Liebling»!
Удар.
Курт даже не заметил, как рука замахнулась и ударила Кристину по лицу. Приятное жжение в ладони.
Курт бьет еще раз.
Кристина рывком садится в кровати. Широко открытые глаза, зрачки расширены от темноты и испуга. Она ничего не понимает, только загораживает лицо руками.
Курт смотрит на ночную рубашку Кристины, простую ночную рубашку деревенской девушки, слегка распоровшуюся по шву. Всего лишь позавчера, в их первую ночь, он грыз вырез этой рубашки. Соленый от пота вырез… Эта ночная рубашка потрясает Курта, злость снова уступает место чувству жалости, и Курт готов чуть ли не упасть перед Кристиной на колени.
Но он овладевает собой и резко поворачивается. Пытается надеть сапоги. Руки дрожат. Сапог не лезет, не желает надеваться… Один поддается, в другом нога застревает. Но Курт спешит. Ему не терпится уйти. Скорее уйти, уйти из этой мерзкой комнаты, уйти от Кристины! Ему хочется бежать отсюда в лес, куда угодно, лишь бы подальше!
Курт с силой хлопает дверью и сбегает по лестнице. Он слышит, как скрипнула кровать. Кажется, Кристина решила догнать его…
— Курт! Wohin? Geh nicht, Курт! — голос Кристины срывается. — Курт, wohin gehst du?[3] Курт!
Нет больше злости, вообще больше ничего нет, только слабое отвращение, вялое, холодное отвращение.
Курт останавливается на лестнице.
Восходит солнце. Просыпаются деревья. Да, совершенно ясное ощущение, что деревья просыпаются: их листва трепещет иначе, чем ночью. Нынче утром вообще все иное, совершенно иное. Курт смотрит на небо, на трепещущие деревья, и у него возникает ощущение, что сейчас что-то произойдет, что-то такое, после чего все станет ясным, определенным. Что же?
