Злата Линник - Неизданный сборник рассказов
Она без труда могла бы найти дом, но возвращаться Кошке не хотелось; ей больше не хотелось быть домашней. Она осталась на улице и такая жизнь устраивала ее больше. Если не испытывать ни к кому привязанности, можно не опасаться, что те, кем ты дорожишь, однажды тебя предадут.
Единственным воспоминанием о прежней жизни у нее осталась привычка бродить по карнизам и подоконникам и заглядывать в окна. Иногда, увидев за стеклом промелькнувшую тень, или услышав шуршание железа под кошачьими лапками, люди пугаются и спрашивают:
— Что это там?
А потом, присмотревшись, облегченно вздыхают.
— Ничего страшного. Это просто кошка.
2001
Синяя Борода (ремейк)
Жил когда-то один сеньор, богатый и родовитый, вот борода у него была синяя, а репутация так вообще черней некуда. Типа, маньяк он и жены его без вести пропадают. Поэтому никто за него идти не хотел.
И вот нашлась невеста, девушка разумная и не робкого десятка. «Мало ли что говорят, зато у него жилплощадь что надо. И уж лучше синяя борода, чем, к примеру, зеленый ирокез. А что маньяк — так по нашим временам это не самое плохое.»
Сыграли они свадьбу, уезжает новобрачный по делам, а жене говорит: делай все что хочешь, бери все, что душа пожелает, только вот этим ключиком не открывай вон ту дверь.
Возвращается через какое-то время домой — а там гостей полный замок, праздник уже не один день гудит. Находит жену в объятиях молодого красавца, спрашивает, что за безобразие здесь происходит.
— Мне запрещено было только дверь открывать — отвечает женщина. — Вот ваш ключик, в целости и сохранности.
Скрипнул зубами Синяя Борода да делать нечего. Снова уезжает он и то же самое наказывает. И к двери запретной жену едва не силком тащит.
Возвращается и ничего понять не может. К замку не подобраться. Парк перекопан, целая толпа в потешную войну играет. И снова жена ему в качестве оправдания ключик предъявляет.
В третий раз и того хуже. Вроде и его это родовой замок, а с виду вовсе незнакомый. Ни портретов фамильных, ни оружия старинного, живопись на стенах краской замазана.
— Это евроремонт — поясняет молодая супруга. — Всю вашу рухлядь я старьевщику продала, а портреты в кладовке, их никто даже задаром брать не хотел.
У Синей Бороды руки чешутся жене голову отвернуть, а нельзя, раз запрет не нарушила. Иначе ему от инфернальной сущности, которой в незапамятный времена душу продал, не дополнительных сто лет жизни будет, а шиш с маслом. И то если повезет.
Уезжает, а жену едва ли не носом в запретную дверь тычет и намеки делает, мол, уж такое там диво дивное спрятано…
Пришло время и разобрало женщину любопытство: вдруг от нее и правда что-то удивительное прячут. Дверь открывать нельзя, в замочную скважину не разглядеть ничего. Позвала она тогда гастарбайтеров турецких, разобрали те стену и увидели все, что от предыдущих жен осталось.
Возвращается Синяя Борода домой, думает, уж на этот раз за все с женой поквитается — и за винный погреб опустошенный и за евроремонт. А его на полдороги служители закона встречают….
Лишится он головы вместе с синей бородой, а вдове его и замок и поместья достались. Земли, правда, за долги ушли, в замке она семейный пансионат выходного дня открыла.
Мораль: прямой путь не всегда самый короткий.
Отречение и предательство
(радиоспектакль)
— Ну что, Антонио, может быть, все-таки сознаешься, по чьему поручению ты поджег этот газетный ларек?
— Ни по чьему, офицер. Просто мне так захотелось.
— А вот у нас совершенно другие сведения. Джузеппо Паолино имел глупость встать на дороге Большого Дона, слышал о таком?
— Нет, а кто это? Что вы, не надо драться! Конечно, слышал — в новостях по телевизору.
— И ты больше ничего не хочешь нам сказать? Послушай, парень, здесь ты в полной безопасности. Существует программа защиты свидетелей, мы переправим тебя через границу, ни одна живая душа тебя не найдет. Мы снабдим тебя кое-какими средствами. У тебя будет возможность начать новую жизнь и прожить ее не так как эту. Но лишь в том случае, если ты согласишься с нами сотрудничать. Итак, что ты нам поведаешь?
— Ничего, офицер. Я сделал это по собственному побуждению. Давно собирался насолить этому газетчику. Мне его рожа не нравится.
— У тебя время до завтрашнего утра. Если не надумаешь ничего нового — тобой займутся всерьез и мне самому будет жаль тебя, парень.
* * *— Зря вы на него так наехали. Замкнулся как моллюск в своей раковине. Они все такие упертые: ничего не скажут, хоть на куски их режь. Про закон омерты никогда не приходилось слышать?
— Да, рассказывали в академии… Но это же полная чушь, средневековая дикость! В начале двадцать первого века расписываться кровью на бумаге, сжигать ее, бормоча при этом какую-то ахинею!
— «Как эта кровь никогда не вернется в мое тело, как этот пепел никогда не станет опять бумагой, так я никогда не выйду из Семьи»… Просто, но действенно. Для них это покруче, чем клясться на Библии.
— Выходит, они скорее пойдут на клятвопреступление, чем сознаются в принадлежности к мафии?
— А вы как думали, работа в итальянском квартале — сахар? Для самых отпетых из них и то нет ничего страшнее предательства. Хоть об этом понятии вы знаете?
— Ну да, конечно, слышал в воскресной школе. Но отречение и предательство — вовсе не одно и то же. И потом, нет такого проступка, который не мог бы быть прощен…
— Ну-ну, лейтенант, далеко пойдете с такими взглядами! Знаете, что я вам посоветую: закажите в пиццерии на углу что-нибудь посущественнее. Впереди нелегкий денек, да и ночка, судя по всему, тоже. Уж поверьте моему опыту.
* * *— Антонио, проснись!
— Кто это? Никого…
— Антонио, покайся в своих грехах пока не поздно!
— Господи, это ты? Спасибо, что не оставил меня. Я был скверным человеком, я грешил с самого детства, но ты знаешь, что иначе нам было бы просто не выжить. Я воровал, дрался, я был готов даже на убийство и не моя заслуга, что не пришлось этого совершить.
— Расскажи о другом, Антонио. Помогая нечестивцам, ты сам становишься таким же. Ну же, Антонио!
— Не могу, господи, не могу сказать это даже тебе. Я бы смиренно терпел, если бы дело касалось меня одного. Но ты знаешь, как трудно нам пришлось после смерти отца. Нам нечего было есть, а сестренке Марии не было и года. Мы задолжали всюду, где только можно; хозяин овощной лавки предложил Джулии погасить долги…Они думали воспользоваться тем, что за нас некому заступиться… А ты, наверно, был слишком занят, чтобы обратить внимание на каких-то жалких эмигрантов. И тут появились они, появились тогда, когда мы готовы были впасть в отчаяние. Они ехали по нашему кварталу на шикарных черных машинах и разбрасывали деньги. Одной такой бумажки хватило, чтобы расплатиться со всеми долгами…
— Но это были деньги добытые ценой преступления. Отрекись от этих грешников и ты спасешь себя и своих близких.
— Но это будет на том свете, а здесь… Тебе известно, что они делают с теми, кто предает доверие семьи. Мне страшно даже произнести это, а ведь я в жизни всякое повидал, ты знаешь. Сделать такое они могут не только со мной, а с мамой и сестренками. Пусть эти люди нечестивцы, но они были милосердны с нами совсем как ты. Но в отличие от тебя они не прощают.
— Неужели ты потерял веру в меня, Антонио?
— Нет, господи, конечно не потерял. Я каждое воскресенье хожу слушать мессу и делаю пожертвования. Если бы я мог прожить чуть дольше, я бы женился на хорошей девушке, завел кучу детишек и вырастил бы их добрыми христианами, честное слово! Но эти слова я не могу произнести вслух, хотя мои мысли для тебя все равно, что вывеска в бакалейной лавке. Поэтому прости за то, что мне придется сейчас сделать. Скоро я предстану перед тобой и отвечу за каждый из моих грехов. Надеюсь, ты будешь милосерден ко мне.
* * *— Все вы, лейтенант со своими психологическими штучками! Неужели ничего не могли придумать получше? А в результате потеряли ценного свидетеля. Кто бы мог подумать — повесился на веревке из собственных носков! Связаны из толстых хлопковых нитей: можно подумать, он заранее к этому готовился.
— Мне очень жаль. Я подумал, если они настолько религиозны, воздействовав на эту слабую сторону…
— Целый театр устроили! И как докладывать обо всем начальству? Ладно, не переживайте, кто из нас не делал поначалу ошибок? Скажите только, что вы хотели внушить этому несчастному макароннику?
— Что отречение не есть предательство. Следовательно, дав нам нужную информацию, он не становится предателем. Один из апостолов отрекся в течение ночи не один, а целых три раза и никто его не осудил. Не окажись этот тип таким нервным, я бы обязательно дожал его. Мне кажется, я нащупал одну из нитей, управляющих этими марионетками.
