Генри Миллер - Мара из Мариньяна
Надо отдать Карлу должное: когда дело касалось вещей, проверка которых не предусматривала каких-либо чрезвычайных действий: вроде того, чтобы встать из-за стола в разгаре дружеского застолья или как-то еще нарушить привычный ритм вечерних развлечений, — его прогнозы так часто сбывались, что окружающим невольно казалось, что по их спинам стекает холодный пот, когда на моего друга, что называется «накатывало». То, что начиналось как досужая причуда или подобие циркового розыгрыша, нередко оборачивалось страшной, леденящей кровь стороной. Если, скажем, случалось новолуние (я не раз замечал, что эти озарения Карла были таинственно связаны с теми или иными фазами луны), тогда во всей атмосфере вечера ощущалось нечто зловещее. Карл, например, совершенно не выносил, когда на него внезапно падал лунный свет. — Вот он, вот он! — истерически взвизгивал он, будто завидев привидение. И долго бормотал потом: — Это не к добру, не к добру, — машинально потирая руки и расхаживая взад-вперед по комнате с опущенной головой и полуоткрытым ртом, из которого, как кусок красной фланели, безжизненно свешивался его язык.
К счастью, в тот вечер, о котором я рассказываю, луны не было, а если и была, ее неверное сияние еще не проникло внутрь маленького дворика, куда выходили окна тесного приюта Элианы. И единственным итогом возбужденного состояния Карла стало то, что он в энный раз принялся во всех подробностях рассказывать о грехопадении недалекого супруга своей избранницы. Эта комическая история, как мне довелось узнать впоследствии, вполне соответствовала истине. Источником его злоключений явились две таксы, на которых с вожделением поглядывал муж Элианы. Увидев, как они непринужденно разгуливают по округе — без поводка и вне поля зрения хозяина, — он, не довольствуясь сбытом фальшивых банкнот, составлявшим постоянный источник его благосостояния, решил приманить их к себе, чтобы потом — разумеется, за определенную мзду — возвратить законному владельцу. И вот в одно прекрасное утро, услышав звонок в дверь и обнаружив за ней французского полицейского, он просто онемел от неожиданности. Надо же: как раз в этот момент он кормил своих собачек. Нет необходимости добавлять, что к этому времени он успел так к ним привязаться, что напрочь забыл о награде, каковую первоначально вознамерился получить. Что за жестокий удар судьбы, размышлял он: подвергнуться аресту за то, что проявил доброту к животным… История эта воскресила в памяти Карла множество других происшествий, свидетелем которых он был, деля крышу в Будапеште с будущим мужем Элианы: глупых, нелепых, какие могли приключиться только с недоумком, как именовал его мой приятель.
К концу ужина Карл преисполнился такого благодушия, что ему вздумалось чуточку подремать. Видя, что он захрапел, я распрощался с Элианой и откланялся. Никаких определенных намерений у меня не было. Я не спеша прошел несколько кварталов до площади Этуаль, затем машинально свернул на Елисейские Поля в сторону Тюильри, рассчитывая где-нибудь по пути выпить чашку кофе. Наевшись и выпив, я основательно подобрел и чувствовал себя примиренным со всем миром. Праздничный блеск и гомон Елисейских Полей странным образом контрастировали с тишиной безлюдного дворика, где у входа в жилище Элианы притулилась детская коляска. Меня не только напоили и накормили до отвала; в виде исключения я был хорошо одет и обут. Помню, в тот день мне до блеска начистили башмаки.
Мне вдруг вспомнилось, как пять или шесть лет назад я впервые появился на Елисейских Полях. Тогда, посидев в кинематографе и выйдя наружу в прекрасном настроении, я решил прогуляться и опрокинуть стаканчик прежде, чем отправиться на боковую. В маленьком баре на одной из окрестных улочек в одиночестве выпил несколько коктейлей. С бокалом в руке вспомнил своего старого бруклинского друга и подумал, как здорово было бы, окажись он в этот момент рядом со мной. Вступил с ним в мысленный диалог и, продолжая его, сам не заметил, как оказался на асфальте Елисейских Полей. Слегка охмелев и не на шутку расчувствовавшись, я озадаченно озирался по сторонам, обнаружив, что нахожусь среди деревьев. Развернувшись на сто восемьдесят градусов, двинулся к путеводным огням кафе. На подходе к Мариньяну рядом со мной возникла попутчица — статная, энергичная, с манерами знатной дамы шлюха; тараторя без умолку, она тут же без особых проволочек вцепилась мне в локоть. В то время я знал не больше десятка слов по-французски и, дезориентированный мигающими бликами уличных огней, подступавшими отовсюду деревьями, одурманенный весенними ароматами, ощущая внутри приятное тепло от выпитого, оказался совершенно беспомощен. Я понял: мне крышка. Понял: теперь уж меня обдерут как липку.
Я сделал неуклюжую попытку замедлить шаг, добиться с нею хоть какого-то понимания. Помню: мы вдвоем стояли на тротуаре, а напротив нас сияла, искрилась, переливалась нарядным людом открытая площадка «Кафе Мариньян». Помню: она встала между мною и толпой и, не переставая что-то тараторить, расстегнула на мне пальто и решительно взяла быка за рога, зазывно шевеля уголками губ. И тут окончательно пали последние бастионы робкого сопротивления, какое я вознамерился было оказать. Несколько минут спустя мы были с ней в комнате безымянного отеля, где, не успел я и слова вымолвить, она сосредоточенно и со знанием дела приникла ртом к моему, уже не сопротивлявшемуся естеству, предварительно очистив мои карманы ото всего, кроме случайной мелочи.
Перебирая в памяти детали этого происшествия и последовавшие за ним смехотворные походы в американский госпиталь в Нейи (где я поставил себе целью излечиться от существовавшего лишь в моем воображении сифилиса), я внезапно заметил в нескольких шагах девушку, стремившуюся обратить на себя мое внимание. Она остановилась и молча ждала, пока я подойду к ней, словно ни секунды не сомневалась в том, что я возьму ее под руку и как ни в чем не бывало продолжу прогулку по проспекту. В точности это я и сделал. Даже не потрудившись замедлить шаг, когда поравнялся с нею. Ведь, казалось, нет ничего более естественного под луной, нежели на традиционное:
«Привет, куда вы направляетесь?» — ответить: «Да в общем никуда, давайте зайдем куда-нибудь и выпьем».
Моя готовность откликнуться, моя досужая беззаботность, моя подчеркнутая небрежность вкупе с тем обстоятельством, что я был хорошо одет и обут, возможно, создали у девушки впечатление, будто перед нею миллионер-американец. Приближаясь к сияющему светом фасаду кафе, я понял, что это «Мариньян». Хотя был уже поздний вечер, разноцветные зонты по-прежнему колыхались над столиками на открытой площадке. Девушка была одета не по погоде легко; на шее ее красовалась непременная для данного сословия меховая горжетка — изрядно поношенная, потертая и даже, как мне показалось, кое-где траченная молью. Впрочем, на все это я почти не обратил внимания, завороженный ее глазами — карими и на редкость красивыми. Они напомнили мне кого-то… кого-то, в кого я был влюблен. Но вспомнить, кто это был, в тот момент я не мог.
По какой-то неведомой мне причине Мару (так она назвала себя) снедало стремление говорить, по-английски. Английский она выучила в Коста-Рике, где, по ее словам, некогда ей принадлежал ночной клуб. Впервые за все годы, что я прожил в Париже, случай свел меня со шлюхой, обнаружившей желание изъясняться по-английски. Похоже, делала она это потому, что английская речь напоминала ей о тех благословенных временах, когда, в Коста-Рике, у нее было иное, куда более респектабельное ремесло, нежели ремесло шлюхи. Была, разумеется, и еще одна причина: м-р Уинчелл. Великодушный, щедрый американец, м-р Уинчелл был обаяшка, более того — по ее убеждению, джентльмен; он возник на пути Мары, когда, перебравшись из Коста-Рики в Европу без гроша в кармане и с разбитым сердцем, она осела в Париже. М-р Уинчелл заседал в правлении некоего клуба атлетов в Нью-Йорке и, несмотря на то, что повсюду его сопровождала супруга, обходился с Марой по-королевски. Мало того: истинный джентльмен, он представил Мару своей жене и все втроем они совершили увеселительную поездку в Довиль. По крайней мере, такова была версия Мары. Не исключаю, что именно так все и было: время от времени воочию сталкиваешься с такими Уинчеллами, которые, облюбовав для себя шлюху, с пылу с жару начинают воздавать ей почести как леди. (А порой никому не известная шлюха и впрямь оказывается леди.) Как бы то ни было, по словам Мары, данный Уинчелл действительно вел себя как аристократ, да и супруга мало в чем ему уступала. Натурально, когда он выдвинул предложение всем троим разделить одну постель, это не привело ее в восторг. Мара, впрочем, не склонна была корить ее за проявленную неуступчивость. — Elle avait raison2, — заметила она.
И вот м-р Уинчелл растворился в безвозвратном прошлом; давно был проеден и чек, который он подарил Маре, отплывая за океан. Проеден с поразительной быстротой, ибо не успел м-р Уинчелл сесть на пароход, как на горизонте замаячил Рамон. Мадридец, он намеревался открыть там свое кабаре, но разразилась революция и ему пришлось взять ноги в руки; так удивительно ли, что в Париже он оказался гол как сокол? Судя по отзыву Мары, Рамон тоже был свой в доску; она безраздельно доверяла ему. Но скоро и он сгинул без следа. Не имея ни малейшего понятия в том, в каком направлении «сгинул» Рамон, Мара, тем не менее, была убеждена, что в один прекрасный день ее избранник даст о себе знать и они будут вместе. И ничто не могло поколебать ее в этой уверенности, хотя вот уже больше года от него не было вестей.
