Василина Орлова - Больная
— Отвянь, — просипел сверток.
Валентина вынула из кармана, что нашлось, темная рука с синими ногтями проворно вынырнула из вороха и сейчас же, схватив бумажки, нырнула обратно. Человек завозился, усиливаясь подняться, задвигался прочь от них — как бы не отобрали.
Мы с Егором уже стояли на лестничной клетке, сильно припахивающей котами. В сумеречном свете полуобморочной люминисцентной лампы, внутри которой что-то дребезжало из последних сил, был виден пролёт: верхняя половина стены побелена, нижняя покрашена в темно-зеленый — когда-то здесь любовно вычерчивали диагональную линию, разделяющую темное и светлое, потом покрывали всё более небрежно новыми слоями краски, и линия превратилась в кривую, скачущую, пьяную кардиограмму. А потом и красить подъезд прекратили. Что с ним возиться. И белое уже не так четко отделено от черного. И мы уже плохо различаем добро и зло.
Лязгнул ключ в замке, будто клацнула пасть сторожевого животного, и мы вошли в квартиру. На полу в прихожей скопилось не меньше дюжины пар обуви, будто здесь живет забывчивая сороконожка, и снова было темно, несмотря на щебечущее лето на улице — мы забирались в берлогу, где происходили кафкианские превращения.
В квартире стоял затхлый душок от невымытой посуды, вдобавок не оказалось горячей воды. Хозяйка с дочерью (вроде бы у нее есть дочь) съехали на летнюю дачу. Егор договорился, мы решили оплачивать жилье. Чтобы ей было, куда вернуться. Если, конечно… Кто-то вернется.
Компьютер, огромный гроб, гудящий и трясущийся, как пожилой холодильник «Веста», загружался минуты две. Меня удивил бардак. Книги валялись как попало, некоторые — корешками вверх, тетради — одни открыты, на других круглились следы некогда расставленных здесь чашек с чаем, диски без коробок, из недра шкафа выбросилось платье. Уж не похозяйничали ли тут до нас? В запертой комнате сотрясалась форточка. Сначала я не могла понять, откуда скрип. Будто кто-то ходит за тобой по пятам, оборачиваешься — пустота.
Егор вскипятил воды и залил посуду. Заварил две чашки чаю, хотя пить горячий чай совершенно не хотелось — ни мне, ни, думаю, ему.
Компьютер очнулся, возник рабочий стол с изображением двух пешек — черной и белой, стоящих в соседних диагональных клетках. Следующим ходом для одной из них должен стать «мат» — разумеется, в масштабе их пешечьей жизни.
Рабочий стол усеян иконками — но не программ, а вордовских файлов. Кто бы сомневался. Она без конца что-то строчила, иногда даже записывала в блокнот от руки прямо на ваших глазах, а еще таскала с собой телефон со встроенной несовершенной фотокамерой. И делала никчемные, размытые, все время сползающие в зеленый или маргенту цифровые снимки. Вот и все ее занятия, если не считать дел по работе.
— Может, все же не будем? — еще раз спросила я.
Егор только пожал плечами — поздно.
Я стала открывать и закрывать все файлы подряд. Некоторые из них содержали одну фразу, другие и вовсе были пустыми. В третьих текст как будто шел потоком — я даже выхватывала взглядом, наскоро перелистывая, кое-то интересное — но ближе к концу файла все-таки обрывалось или вовсе распадалось на фразы.
Для верности мы списали все файлы, которые нашли, включая папку с картинками — там были те же зеленые, желтые и маргентовые фотокарточки. Многие печатлили нас, в том числе и меня с Егором, и были нам уже известны, она вела интернет-дневник, где только и вывешивала, что смутные фотоизображения, сопровождая их обозначениями: кто, где и в какой момент здесь тонет в тумане. Иногда я находила и свои портретцы по «Блог. Яндексу».
Выгребли даже входящие и исходящие из почтовой программы — она пользовалась «The Bat», летучая мышь забирала письма с сервера, уж и не знаю, копии или целиком, с концами. Ломать, так без сантиментов. В принципе, мы могли списать ее пароли — во всяком случае, тех ящиков, которые были замкнуты на почтовую программу, — чтобы затем, может быть, тоже почитывать ее корреспонденцию. Но посчитали, что это уже слишком. Да и будет ли затем?
— У меня была тетка, совершенно сумасшедшая. — Сказал Егор. — Я почему говорю, ты знаешь, тут какой-то такой запах. Все не мог вспомнить, что он мне напоминает. Она все время сидела в своей комнате, курила и пудрилась. Табак и пудра, это всё, что было в ее жизни. Ты знаешь, да, загнулась одна страна и не возникла другая, а тётушка как не рождалась. Умерла рано, в сорок лет. Да я и не помню ее. Помню только табак. И пудру.
Мы допивали остывший чай на кухне — Егор успел вымыть посуду, копившуюся здесь — и курили в распахнутое окно. Четвертый этаж, внизу раздавались детские крики. Там гоняли в футбол. Я стряхивала пепел в свернутый лист бумаги, а он — в раковину. Зря мы всё это затеяли. Теперь, конечно, что.
Но, во-первых, файлов оказалось больше, чем можно было думать, чем, блин, это кому-то нужно. Одного количества достаточно, чтобы понять: среди них ничего нет. Ничего из того, что мы ищем. Что бы это ни было.
Чем бы это, в конце концов, ни оказалось.
C: Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaVademecum
Lift.doc
Метро встретило Валентину и Ивана дворцом. Высокие сводчатые потолки, все в лепнине и мозаике, колонны, вздымающиеся прямо в светлое так и не наставшее будущее вместе с гротескными символами рухнувшей империи: звездами в лавровых венках, серпами и молотами.
— Ладно, пока, — сказал Иван. — А то — поедем ко мне?
Поезд предупредил о своем появлении мажорным трезвучием, раздавшимся на станции, а затем свистом и вдруг загрохотало, затарахтело и застучало.
Степь простиралась от края до края, покуда хватало глаз. В журчанье насекомой мелочи и солнечном свете, в прозрачных тенях летних облаков, в птичьем разнобое воздух плыл жаркими волнами, и ветвилась тропинка. И та, кто шла, знала, что впереди город.
— Нет, я, извини, лучше домой, — ответила Валентина.
— Как хочешь, — буркнул Иван. — Ну, я провожу тебя?
— Не надо.
— А ты не боишься возвращаться домой одна?
— А чего мне бояться?
— Сама знаешь, чего. Могут напасть. Мало ли.
— Не боюсь.
— Что, совсем?
— Совсем.
— Вот больная.
Они расстались на станции.
Лифт в заскорузлом узле подъезда, в темном аппендиксе. Пол исшаркан. Плинтус ободран. Пальто тяжелит плечи, шерстяной платок искусал шею, хочется побыстрее содрать его, освободиться. Нажата клавиша «четыре», и кабина, надсадно гудя, прет на этаж. Валентина стягивает перчатки, расстегивает сумку. Так, где тут ключи?
Входит в темную прихожую, нащупывает выключатель и клацает. Тусклый поток неверного света от подслеповатой лампочки льется на пол, на стул с жабой телефона, на коврик у двери. Швыряет на пол сумку и выпрастывается с остервенением из пальто. Нагибается — кровь приливает к лицу — с визгом расходится молния на сапогах. На левом заедает, приходится повозиться. Уф, наконец-то. Она проходит в комнату и падает на диван. Так лежит минуту, другую. Тишина. Покой. Одна настырная мысль: надо идти вымыть руки. Лежать бы так и лежать. Медленно поднимается и идет в ванную. Прохудившийся кран сипит, чихает и плюется тоненькой струйкой горячей воды, она почти обжигается, вылавливает в мыльнице, заполненной клейкой массой, склизкий кусочек мыла, мнет его, расклеился, выдавливается между пальцами, как творог. Шлепает обратно в лохань.
В соседях — пожилая преподавательница пения и ее дочь Анечка, неизлечимо, но как-то очень светло больная — кто-то сказал, что в строгом смысле синдромом Дауна не болеют. А, ну да, наверное, это и принято называть альтеративной одаренностью. Анечка тихая, осторожная, но по болезни своей неопрятная, с постоянно криво по-детски крашенными ярко-красным губами. Соседок нет сейчас — может быть, в церкви.
На кухне шустрят тараканы. Пузырьки лака для ногтей, алого и бордового, красуются на каменном подоконнике между горшками с бледными геранями, запыленным подслеповатым зеркальцем и расческой, на которой словно мыши свили кубло волос.
Валентина достает ледяную кастрюльку вчерашнего супа, хлопает дверцей холодильника. В желе, размякнув, плавают галушки. Наливает в тарелку с оранжевой каймой и выщербинкой — до краев. Ставит в микроволновку.
Звяк — и ужин готов.
Запиликал на скрипке кузнечик сотового: ожил сиреневый экран, заблестели лампочки. Как елочная игрушка. Звонок обещает новое, но ожидание не исполняется: на миниатюрном экране высвечиваются уже знакомые имена, предвещающие знакомых людей.
— Валя, почему ты не пришла на выставку?
— Те чего, Виталь, я была. Я даже привела подругу, и она была с другом, и мы…
— А почему я тебя не видел? Не могла позвонить!.. Ну, как? Нормально? Ты в восторге? Ты работы-то видела?..
