Кристин Анго - Почему Бразилия?
Вообще-то существует два типа людей. Придурки — так я их называю, — которые сближались со мной, не отдавая себе отчета, насколько тяжело со мной жить: в последний раз это был Эрве, он говорил, что ему интересно померяться силами; и еще есть более тонкие люди, понимающие, что это нелегко: они опасаются поражения и, по недостатку смелости, не решаются на приключение. Слабаки. У них у самих тяжелый характер, и они не намерены удваивать ставку. Придурков много, зачастую я находила в них определенный шарм, но не в последнее время. С этим покончено. Я устала от диалогов типа: мне нечего сказать, нечего, нечем жить, не на что надеяться, нечего ждать, нечего предложить, нечего, ну нечего. А я в ответ: замолчи, не могу, прошу тебя, не могу я этого слышать; пожалуйста, прошу тебя. Но это скорее диалог слабаков, людей более тонких, которые в такой момент переходили к действиям. Существует, конечно, и третья категория, те, с кем все гораздо проще. И вполне могло случиться, что именно среди них я и найду кого-то. На самом деле, я ждала пофигиста, надеясь встретить кого-нибудь из таких. Я тысячу раз объясняла матери свою теорию двух типов людей, и она мне сказала: возможно, ты найдешь кого-то, кто боится, но отыщет силы, чтобы справиться со своим страхом. Она меня убедила. Это было верно, это могло оказаться верным. Вся моя надежда была на это и только на это, потому что в противном случае мне придется остаться одной, и теперь уже навсегда. То есть это должно было произойти сейчас или никогда, потому что если это растянется на целый год, то лучше уж никогда — так я считала. Я четко осознавала предел своих возможностей. Все должно решиться в ближайшие недели. По двум причинам: во-первых, в тексте «Покинуть город» все же содержалось послание, а вторая причина заключалась вот в чем: через несколько недель, когда я сделаю последние усилия — необходимые, чтобы обосноваться в Париже, и в то же время выпустить «Покинуть город», и к тому же провести чтение «На холме», где нужно будет отдать все, что у меня есть, семи сотням человек, которые желают мне отнюдь не только добра, да еще через девять дней принять участие в «Культурном бульоне», а потом я давала себе еще пару недель или, скажем, месяц, когда можно будет двигаться по инерции, — так вот, после этого горючего уже больше не останется, так что все очень просто. Все сводилось к банальному вопросу энергетики. Но я была в состоянии оценить свои резервы и знала, на сколько мне их хватит. И могла прикинуть, когда они исчерпаются. До конца октября я еще протяну, а потом уже ни за что не смогу отвечать. Я это чувствовала. Во второе дыхание я не верю.
В моей квартире были совсем маленькие окна, но вид из них открывался изумительный. Ночью видны были все огни, и большое колесо,[9] и Эйфелева башня, все огни города — от Дефанса[10] (я видела арку Дефанс) до башни Монпарнас. И днем панорама тоже была великолепной, в любую погоду, роскошное освещение даже в пасмурные дни, и я этим пользовалась — все время смотрела в окно. В гости я никого не приглашала. В день чтения у меня еще не было зеркала. И тем же утром я разбила последнее маленькое зеркальце, которое у меня оставалось. Я накрасилась, глядя в его осколок. А в день «Культурного бульона» у меня на стене уже наконец-то висело зеркало. Я остановилась на 30-м, «Лютеции», журналисте из «Ливр эбдо», а потом сконцентрировалась на чтении до самого 13-го. Ничего другого я не делала, не участвовала в радиопередачах, ну ничего. Я занималась только обустройством квартиры и публичным чтением. И еще тратила время на борьбу с нарастающим желанием вернуться в Монпелье — мне нужно было не только покинуть город, но и разорвать все связи с ним. Я даже задумывалась, не отправиться ли в Техас, чтобы присоединиться к Леоноре и Клоду, или же, наоборот, не воспользоваться ли своей свободой по максимуму и уехать куда-нибудь совсем далеко. Но все это было ни к чему, и мое бегство стало бы тому наглядным доказательством — оно бы только в очередной раз подтвердило, что бесполезно лезть из кожи вон, пытаясь докричаться.
Я прожила всю весну и лето, повторяя, что больше не могу. Почти все в моей жизни имело, как мне казалось, отрицательный итог. Я видела, что Клод сумел выбраться из этой ямы, видела, как выкарабкалась Мари-Кристин, а я по-прежнему оставалась на дне. В этот период у меня получалось только писать роман. Более-менее. Но скоро и это должно прекратиться. Я предупредила Жан-Марка, что скоро и это закончится. Жан-Марк успокаивал меня: не волнуйся, он появится. Но он не появлялся, а когда появлялся, то всякий раз это был не он. Еще когда он только возникал, уже за тридцать метров я видела, что это не мог быть он. Ни она. Потому что этим человеком могла оказаться и женщина, меня это больше не смущало, какая разница? Я была бы ей рада. Хотя с женщиной я еще больше опасалась отношений с позиции силы и потому такую вероятность почти что исключила. Я уже больше не могла, даже ненадолго, даже временно… и вообще это не вписывалось в мои сексуальные предпочтения: я как-то попыталась с одной девушкой, но без толку, а ведь она была гораздо красивее Мари-Кристин, которая объективно уродина, однако же соблазнила меня, а я не хотела больше соблазнов. Сегодня я себе говорю, что, может, я не права, может, я была не права, когда опасалась отношений с позиции силы, когда так не доверяла им. В Париже я очень быстро поняла, что всюду только так и бывает. Здесь все отношения такие. Я даже иногда себя спрашивала: а почему бы не вернуться к Клоду? Я его больше не хотела, но, может, это и не важно, а потом, в другие разы, я себе говорила, что нельзя просто взять и совсем наплевать на это. Я это уже пробовала, и мне не хотелось все начинать с начала. Не нужно мне заново переживать ничего такого, что уже было в моей жизни, — утраченный рай — это не про меня. Я любила Клода, в этом я уверена, но снова смотреть, как он приходит, смотреть, как он поднимается по лестнице, и твердить себе — что я постоянно делала — «я больше не смогу» или «мне не нравится та или иная деталь», нет, снова переживать такое мне не хотелось. А были случаи, когда я себе говорила, почему бы и нет, какое это имеет значение — да никакого. С Мари-Кристин то же самое; у нее появились морщины, но к женщинам я относилась с большим снисхождением. Морщинистая кожа совсем не противна. Чего не скажешь о круглой спине, которой всегда отличался Клод. Я была несправедлива. Смешно, я уничтожала прошлое под корень, а потом сожалела об этом. Вот такое у меня было восприятие. Кто-то мог показаться мне красивым, а уже через пару дней я полностью меняла свое мнение, что и произошло с Эрве. Сначала он показался мне очень красивым, ну очень-очень красивым, а потом отталкивающим, иначе говоря, я больше уже не могла себе доверять. Не могла полагаться на свой вкус. Просто королева амбивалентности: ведь даже когда мне кто-то не нравился, я с ним все же завязывала отношения. Ничего меня не интересовало, ничего не привлекало, все это вписывалось в ту же самую логику. Но я больше не могла. В любом случае, когда ты больше не можешь, то ты больше не можешь, а я больше не могла. Я делала усилия. Временами все разваливалось. Все сыпалось, и хорошо, что Леоноры не было и она всего этого не видела.
Я улетела из Парижа в прошлое воскресенье. В аэропорту было полно народу, самолеты забиты под завязку. Как обычно, возникли, естественно, всякие проблемы, транспортеры для багажа сломались и, пока их чинили, самолет не мог взлететь. Люди жаловались, нас задерживали уже на час. Мы были заперты в этом подобии большого вагона для перевозки скота, и каждый старался ни с кем не контактировать, кроме молодой женщины в соседнем ряду с двумя детьми, которая изо всех сил пыталась заговорить с кем-нибудь, пообщаться. Все терпеливо ждали, за исключением одной дамы, сидевшей тремя рядами дальше, которая вдруг начала поносить «Эр Франс», стюардессу, аэропорты, систему, она говорила, что поезда отправляются без задержек, возмущалась, что, мол, «могли бы по крайней мере принести нам стакан воды», на коленях у нее сидела маленькая собачка. В общем, это была такая смешная старуха. С лицом алкоголички. Остальные, все, кто до тех пор сохранял спокойствие, начали смеяться над ней, «вот пусть и едет на поезде», «пусть подавится своей собачонкой», «слушай, заткнись», а какой-то тип лет тридцати, сидевший передо мной, подозвал проходившего стюарда и спросил, нельзя ли выгнать старуху вместе с ее собакой. Я не стала дожидаться ответа стюарда, а как следует хлопнула этого типа по плечу и сказала, что нападать на людей, которые и так уже смешны, легко. Я спросила, почему он такой вульгарный и злобный. Вот что меня окружало в этом вагоне для перевозки скота. Пьер был рядом со мной, он уткнулся носом в свои газеты. Он был не на моей стороне. Его точка зрения: я прекрасно знаю, что люди именно таковы. Когда мы прилетели в Монпелье, она сказала мужчине, который ее встречал, что ей срочно нужно закурить, она была очень взволнована, очень взвинчена.
