Ильза Айхингер - Великая надежда
Море вокруг мыса Доброй Надежды просветлело. Консул сложил карту, завернул в нее шоколад и открыл ранец Эллен. Еще раз он поднес папку для рисования близко к глазам: звезды, птицы и яркие цветы, а под ними крупная, без наклона подпись Эллен. Первая настоящая виза за все время его службы. Он вздохнул, застегнул на Эллен пальто и осторожно надел на нее шапочку. Лицо у нее было грозное и мрачное, но над ним снова было написано золотыми четкими буквами: Учебное судно «Нельсон».
Консул еще раз легонько подышал на визу, словно желая окончательно ее утвердить и оживить. Потом уложил ее в ранец и надел ранец на Эллен, на руках снес ее вниз по ступеням, усадил поглубже на сиденье машины и назвал водителю адрес. Машина завернула за угол.
Консул вдруг прижал руку к глазам и большими шагами побежал вверх по лестнице.
Луна побледнела.
Эллен обхватила руками мамино лицо. Обеими руками обхватила горячее, пылающее от слез лицо под черной шляпкой. Лицо, которое все вокруг оправдывало и согревало, лицо, которое всегда было, это единственное лицо. Снова Эллен умоляюще цеплялась за изначальное, за прибежище тайны, но мамино лицо стало недосягаемо, отодвинулось и побледнело, как луна на рассветном небе.
Эллен закричала. Она сбросила одеяло, попыталась встать на ноги и ухватила руками пустоту. Из последних сил она опустила кроватную сетку. И полетела с кровати, полетела глубоко вниз.
Никто и не подумал ее поднимать. Нигде не было звезды, за которую можно было бы зацепиться. Ни куклы, ни мишки не смогли удержать Эллен. Как мяч сквозь кольцо, пролетела она сквозь круг детей со двора, которые не брали ее в свою игру. Эллен пролетела сквозь мамины руки.
Полумесяц подхватил ее, вероломно опрокинул, как детскую колыбельку, и снова отшвырнул от себя. И вовсе было не похоже, что облака — это пуховые перины, а небо — лазурный свод. Небо стояло нараспашку, хоть убейся, и для Эллен, пока она падала, стало ясно, что никакого верха и низа больше нет. Неужели она этого раньше не понимала? А эти жалкие взрослые люди называют падение вниз прыжком, а падение вверх полетом. Когда до них, наконец, дойдет?
Падая, Эллен прорвала собственным телом картинки в большой книжке, прорвала цирковую сетку.
Бабушка подняла ее и уложила назад в кроватку.
Температурными кривыми неудержимо, высоко и горячо взлетали солнце и луна, дни и ночи, взлетали и снова падали.
Эллен открыла глаза, привстала, опершись на локоть, и сказала: «Мама!»
Громко и ласково сказала. Потом подождала.
Печная труба потрескивала, глубже прячась за темно-зеленые изразцы. В остальном все было тихо. Серый цвет стал гуще.
Эллен слегка встряхнула головой, голова закружилась, и Эллен опять упала на подушки. Сквозь верхнюю часть окон она видела эскадру перелетных птиц, выстроившихся, как на рисунке. Потом их словно стерла резинка. Эллен тихонько засмеялась. Правда, как на рисунке!
«Что-то вы слишком много стираете! — предостерегла бы боженьку старая учительница. — Кончится тем, что протрете дыру!»
«Но, дорогая моя, — сказал бы ей на это боженька, — я же этого и хотел. Посмотрите сквозь нее, пожалуйста!»
«Прошу прощения, теперь я все понимаю!»
Эллен закрыла глаза и вновь испуганно их распахнула. Окно уже давно не мыли. Сквозь него было плохо видно. По стеклам тянулись длинные серые полосы, как высохшие слезы. Эллен втянула ноги под одеяло. Они были холодные как лед и словно чужие. Она потянулась. Кажется, она подросла. Больше всего она росла ночами.
Но что-то в этом весеннем утре было не так, как надо. Может быть — может быть, сейчас осень. И может быть, что дело идет к вечеру.
Тем лучше. Эллен не имела ничего против. Как бы то ни было, мама ушла за покупками. К зеленщице на углу.
Я, знаете ли, спешу! Эллен одна дома, мало ли что, все может случиться. Мне, пожалуйста, яблок! Мы их испечем, Эллен больше всего любит печеные яблоки, и потом, я ей обещала, что мы разведем огонек, а то уже холодно. Сколько с меня? Простите, сколько? Сколько? Нет, это слишком дорого. Слишком дорого!
Эллен села ровно.
Это было похоже на крик. Словно она своими ушами слышала приглушенное: «Слишком дорого!» А красное перекошенное лицо зеленщицы грозило из темноты.
— Вы! — сказала Эллен и угрожающе свесила с края кровати ноги. — Если вы запросите слишком дорого, вам не поздоровится! — Зеленщица не отвечала. Стало еще холодней.
— Мама! — крикнула Эллен. — Мама, дай мне чулки!
Никакого движения.
Вот как, они попросту все спрятались. Опять играют с ней недобрую шутку.
— Мама, я хочу встать!
В ее голосе прибавилось требовательности.
— Тогда я пойду босиком. Если ты не дашь мне чулки, я пойду босиком!
Но и эта угроза осталась без ответа. Эллен слезла с кровати. Ей стало как-то не по себе. Спотыкаясь, она побежала к двери.
В соседней комнате тоже никого не было. Рояль был открыт. Видимо, на нем только что играла тетя Соня. Наверно, в кино пошла. С тех пор как запретили, она ходит в кино гораздо чаще. Эллен прижалась щеками к холодным гладким оконным стеклам.
Снаружи, в старом доме по ту сторону железнодорожной ветки, старуха поднесла к окну ребенка. Эллен помахала. Ребенок помахал в ответ. Старуха направляла его руку. В общем, все было в порядке. Надо выиграть время, надо спокойно все обдумать.
Эллен обошла квартиру и вернулась. Ох, что будет, если мама ее застанет в таком виде, в ночной рубашке и босиком!
Стены враждебно пялились. Эллен взяла ноту на рояле. Нота зазвучала. Она нажала вторую клавишу, третью. Ноты сразу смолкали. Ни одна не совпала с другой, ни одна ее не утешила. Они звучали словно нехотя, словно им нравилось замирать, словно они что-то от нее утаивали.
Знала бы об этом моя мама, у нее бы сердце разорвалось в груди! Так было написано в старой книжке сказок.
«Ну погоди, все маме скажу!»
Эллен пригрозила тишине, но тишина вела себя тихо.
Эллен топнула ногой, жар поднялся к вискам. Внизу на улице лаяла собака, кричали дети. Далеко внизу. Она прижала руки к щекам. Никакая это не собака, никакие не дети. Это что-то другое. И оно бушует. Эллен двумя кулаками ударила по клавишам, и по белым, и по черным, застучала по ним вовсю, как по барабану. Она сорвала подушку с кушетки, стянула со стола скатерть и запустила корзиной для бумаг в зеркало, как Давид своим камнем в Голиафа. Как Давид с Голиафом, сражалась она с ужасом одиночества, с новым, пугающим ощущением, которое, как уродливый водяной, высовывало голову из потока грез.
Как они могли так надолго ее бросить? Как мама могла так долго не возвращаться? Здесь холодно, надо развести огонь, здесь холодно, холодно!
Эллен побежала по всем комнатам. Она распахнула шкафы, ощупала платья, бросилась на пол и заглянула под кровати. Но матери нигде не было.
Она должна была это опровергнуть, доказать реальному миру прямо противоположное, должна была заткнуть его разинутую пасть, должна была найти маму! Нигде, этого же быть не могло! Нигде?
Эллен металась по кругу. Она распахнула все двери и бегала за мамой. Они играли в прятки, вот что! А мама бегала очень быстро, она бегала быстрее Эллен, она так быстро бегала, что скоро, наверно, опять окажется прямо позади нее, если только они в самом деле бегают по кругу. Вот она уже догнала Эллен, высоко ее подхватила и закружила по воздуху.
Эллен резко застыла на месте, быстро повернулась и развела руки в стороны.
— Не считается! — отчаянно закричала она. — Не считается, мама, не считается!
На столе лежала виза: птицы, и звезды, и ее подпись.
«Вечерний выпуск!» — кричал мальчишка-газетчик на перекрестке. Он кричал во все горло, замерзший, умирая от восторга. Он запрыгивал на подножки трамваев, левой рукой ловил монетки, пыхтел и еле поспевал. Такое уж у него торговое дело, ого, лучшее дело на свете: «Вечерний выпуск!»
А им все было мало. Все они готовы были заплатить еще намного дороже. Они с такой жадностью тянулись за газетой, словно он им продавал не отчет о военных действиях и не кинопрограмму, они с такой жадностью тянулись за газетой, словно он продавал им самую жизнь.
«Вечерний выпуск!» — кричал мальчишка-газетчик на перекрестке.
«Вечерний выпуск!» — слышался шепот у него за спиной. Опять и опять.
Его лоток располагался на каменном островке посреди большого перекрестка. Рядом стоял, прислонившись к лотку, слепой. Шляпа была у него на голове, подаяния он не принимал. Он просто стоял там, этого ему никто не мог запретить. Время от времени он повторял: «Вечерний выпуск!» Но у него ничего не было на продажу. Говорил он тихо и никаких денег за это не требовал. Подобно лесу, отзывался он эхом на каждый крик мальчишки. Казалось, он не считал все это серьезным делом.
Хищной птицей кружил мальчишка вокруг лотка. Недоверчиво косился на слепого. А тот стоял себе с таким видом, словно он вовсе не единственный слепой посреди большого перекрестка. Мальчишка размышлял, как бы его отсюда спровадить. Слепой насмехался над ним, слепой превращал все его зычные крики в тихие мольбы о помощи, у слепого не было на это никакого права.
