Евгений Жук - Время в тумане
После вчерашних откровений Горин страдал; ему было совестно, будто он сделал что-то нехорошее.
«Какой глупый и добрый, — подумал он о Холстове. — И красив… У него все хорошо. Таких вот бабы и любят. Здоровых, глупых и добрых».
— Хлебоприемный пункт — вон там, — показал Холстов на юг, куда уходила поразившая Горина своей удивительной прямизной насыпная дорога. В лучах поднимавшегося солнца она тускло блестела, рассекая не только поля, но и, казалось, далекий маревый горизонт.
— Дорога — дрянь! — продолжал Холстов. — Один вид. От щебенки резина в лохмотья, а то и на выстрел. Но заработать можно. До ХПП полста верст, но пишем восемьдесят — дорога не сдана и надо ехать вокруг. Но все напрямки ездят — хоть убей! И ты будешь! — сказал он Горину и, не дожидаясь ответа, засмеялся. — Будешь, будешь! Уж ты-то будешь!
Они слезли с вагончика и подошли к другому — диспетчерскому.
— Но два-три дня поработаешь под комбайнами. — Холстов выглядывал кого-то через открытую дверь. — Под комбайнами заработка нет. Норму еле на 70 процентов делаем. Но прикатаешься… Узнаешь народ. А там и гонки начнутся. — Холстов вздохнул и пояснил: — Руководство совхоза премиальную систему разработало. За норму, а это две ходки до ХПП, — десять рублей, а за каждую последующую — на пять больше. И так десять дней, пока совхозный ток не разгрузим. — Холстов помолчал. — На силосе тоже декадник был, так Толкачев — это бригадир, ты его узнаешь — одними такими пятерочками двести рублей заработал. Сверх всего. И план на 200—300 процентов делал, а это деньги, да и премия тоже. — Холстов опять вздохнул и замолчал.
— Ты против того, чтобы люди заработали? — спросил Горин.
— Рвачество эти пятерочки разводят и еще чего похуже. На силосе Толкачев заработал, а Минаев заснул и перевернулся. Хорошо удачно — только руку и сломал… Толкачев! — крикнул Холстов в открытую дверь диспетчерской.
Появился Толкачев — плотный, невысокий парень.
— Бери в бригаду. Дня три под комбайнами, а с понедельника — как декадник начнется — на ХПП хлеб возить будет… Да, вот что, — добавил Холстов, когда Горин уже собрался уходить с Толкачевым. — Я тут, может, закручусь — дел хватает. Так вот… Начнется декадник — не торопись. Копи силы, — он улыбнулся. — Чтобы и на третий раунд хватило. И еще… Это мелочь. Но все же… Километров тридцать отсюда, у озера — дамба. Будь на ней особенно осторожен. Узка, да и озеро подмывает, а грунт не укрепился… Словом, поосторожнее… Ну, всего… — Он опять улыбнулся, ткнул правой прямым в плечо и легко вбежал в вагончик…
IVВ Кассель — так звалось село — Горин приехал на КамАЗе. Это был седельный тягач К-5410 с четырнадцатитонным полуприцепом. Цвета лазурь. Два года тому назад КамАЗ пригнали с завода, и сразу же оборвали подвесной подшипник — «поросенок», как его зовут водители. «Поросенка» в автоцентре по обслуживанию КамАЗов не оказалось, и К-5410 поставили к «забору», то есть в глубь стояночной площадки. Хозяина перевели на другую машину, и КамАЗ — цвета лазурь — стал превращаться в светло-серый, покрываясь въедливой, мелкой пылью окружающих заводов да и своего собственного.
…Когда Горину стали нужны деньги и он, еле уговорив начальство, перешел из механиков в водители, то решил отремонтировать запыленный КамАЗ. В автоцентре и через два года «поросенка» не нашлось, и тогда, поездив неделю по автохозяйствам, он нашел еще такой же разбитый, и сам, повозившись с неделю, из двух собрал один. Потом все тянул, смазывал, мыл, чистил, и где-то через месяц КамАЗ-5410 стал опять исправным, цвета лазурь, с двумя годами жизни и всего лишь третьей тысячей километров на счетчике спидометра.
Узнал он его не до конца, КамАЗ — штука сложная, но научился уже его слушать и слышать, догадываться, что тому надо, и стал понимать то, чего не мог до конца понять, много лет проработав механиком, — у каждой машины свои «болячки», свои сильные места, и даже машины одного года выпуска, одной марки и одного гаража имеют каждая свою дорогу и свою судьбу.
Одно тревожило Горина — полуприцеп. Эти два года, пока тягач стоял, полуприцеп работал и, что хуже всего, — переходил из рук в руки. И побили его изрядно. Лапы, на которых он мог стоять без тягача, не опускались, резина вся была в порезах, но что самое плохое — борта выгнулись, стойки внизу поржавели, а левая рессора заднего моста сильно просела… Резину заменили, борта Горин спрямил кувалдой, стойки подварил, но рессор не было, и он надеялся на одно: два месяца рессора выдержит.
…На поле они ехали втроем: Горин, Толкачев и Леха Сысин — молодой светловолосый парень с веселыми глазами… Года три тому назад, здесь же, в Касселе, по пьяному делу, Леха средь бела дня слетел в бетонированную силосную яму. Лехе повезло: часть ямы была заполнена, и его машина, пролетев метров пять по дуге, чудом не задев трактор, трамбующий силос, — ухнула в зеленую массу. Спьяну Леха даже не испугался.
Когда Холстов на «техничке» подкатил к силосной яме, оказывать помощь было некому — машина без единой вмятины стояла, вытащенная трактором, на дороге, а сам Леха сверху заглядывал в яму, пытаясь понять, что же с ним случилось.
Быстро оглядев машину, Холстов подошел к Лехе, ощупал его и, поняв, что тот здоров и пьян, рассвирепел. Когда же Леха, оправдываясь, дохнул пьяным дыхом — ткнул его по челюсти. Не удержавшись, Леха, по уже меньшей дуге, опять свалился в яму.
За рукоприкладство Холстова чуть не лишили партийного билета, а Лехе опять повезло — с распухшей челюстью его оставили в покое, и недели через две, когда опухоль прошла, глаза его опять весело заулыбались… Но пить за рулем Леха бросил.
Водители — народ на язык острый — прозвали Леху «Летчиком».
…Проехав километров десять, они свернули к маленькому родничковому озерцу. Может, оттого, что вода в нем была необычайно чистая, Толкачев и Сысин не въехали в озерцо, а остановились на берегу и каждый по-своему: Толкачев — деловито и уверенно, Сысин — шумя и плескаясь, стали мыть машины.
…У Толкачева и Сысина были ЗИЛы-самосвалы. У обоих с виду новые и одного цвета, но у Толкачева впереди на крыше кабины тускло блестели три лампочки, и Горин понял: у Толкачева «восьмерка» (машина имеет восьмицилиндровый двигатель), а у Сысина обычная однорядная «шестерка». Горин знал: это только сейчас, когда они неслись по легкой, чуть пружинящей полевой дороге, Леха Сысин и впрямь был похож на лихого летчика. Но с грузом все изменится: Толкачев на своей «восьмерке» ровно и без натуги возьмет холмы и подъемы, а Сысин отстанет, будет переключать скорость, давить на «газ» и материть свою «шестерку», глядя, как легко от него уходит Толкачев…
У Горина КамАЗ был чист. Он подошел к воде и посмотрел на дно. Жизни в этом холодном, чистом озере, вероятно, не было и летом. Теперь же ее не было видно вовсе. Горину сделалось неуютно; он поднял голову. С близлежащих полей доносился нарастающий шум машин. Горин подумал, что и он вот сейчас ворвется в этот шум, сольется с ним. Его городская жизнь оставалась где-то позади, перебираясь на второй план. Он вдруг понял, зачем он, Горин, приехал сюда — он приехал убирать хлеб. И эта мысль взволновала его. Озеро было внизу, ему захотелось посмотреть на поля, пшеницу, увидеть вблизи комбайн. Он забрался в кузов КамАЗа. Ближнее поле было полиновано рядками скошенной пшеницы. «Раздельная уборка», — подумал Горин, удивился тому, что знает, как убирают хлеб, и сердце его вдруг защемило оттого, что было рядом с ним: от чистого озера, от поля с поваленной пшеницей и еще от каких-то давних полузабытых детских воспоминаний.
…Горин вырос в городе, в детдоме. Но до города у него были отец и мать, и он их помнил. Они жили далеко от этих мест на юге, рядом с морем, в совхозе. Мать умерла позже отца, но отца он помнил лучше, почти хорошо. Вследствие своей инвалидности и невылеченных ран от войны, отец работал на совхозной маленькой электростанции — «движке». Но во время уборки он переходил на комбайн.
Отцу он возил на поле обед — пышки и молоко. Холодные пышки становились тяжелыми и невкусными, и мать торопилась, чтобы отец их съел теплыми. Вынув пышки из печи, мать обертывала их полотенцем, толкала в старую, истертую сумку, ставила рядом большую бутылку молока; он бежал на ток и на визжавшей, подпрыгивающей «полуторке» добирался до поля. Отец шел навстречу. Он расставлял свои большие руки и поднимал его. Сын смеялся, крепко прижимая старую сумку, боясь уронить ее…
Отец ел горячие пышки, припивая молоком, а потом шел, прихрамывая, к комбайну.
Он становился рядом… Он помнил матово блестевший штурвал, бункер, заполненный зерном, «полуторки», идущие рядом с комбайном. Помнил названия комбайнов: «Коммунар», «Сталинец-6». Помнил слова, которыми обменивались комбайнеры: центнер, хедер. В этих словах была тайна.
