Леонид Пасенюк - Съешьте сердце кита
Греясь у костра, поворачиваясь к огню то животом, то спиной, Генка вспоминал об упущенном горбыле.
— Я его по черепу долбанул, — рассказывал он, — а этот тип только головой покачал и поплыл себе. — Растирая на теле пупырышки гусиной кожи и все еще постукивая зубами, Генка опечаленно продолжал: — Зачем врать? Зачем писать в инструкции, что ружье на три метра сохраняет убойную силу, когда заведомо известно, что на три метра оно не бьет? Терпеть не могу, когда врут. Государственное учреждение, завод, а хуже каких-то частников…
Симпатичное ружье-пистолет Генки уступало по своим качествам бесхитростному дешевому ружью Нила. Более дальний полет стрелы из ружья Нила объяснялся и тугой резиной и длиной направляющего ствола. Правда, Нил добывал куда меньше рыбы, чем Генка, но это уже вопрос ловкости и мастерства. Вопрос конструктивных усовершенствований, на которые Генка был горазд. Чего стоил хотя бы один его наконечник, который, пронзив рыбу, тотчас отваливался от гарпуна и повисал на крепком капроновом шнурке! С жесткого стержня гарпуна рыба часто срывалась, но тут, соскользнув на шнурок, она бесполезно растрачивала энергию в пустых и вялых движениях.
Между тем Генка никак не мог успокоиться, его возмущали незадачливые сочинители инструкции.
— Пишут: «Подводное рыбоохотничье ружье». Рыбоохотничье! Будто под водой можно убить еще и зайца.
Он не лишен был юмора, этот Генка. Кривоногий, несобранный, цепляющийся ружьем на берегу за все ветки и камни, в воде он поразительно преображался, становясь гибким и сильным. Роберта Николаевича он окончательно покорил.
— Не сходить ли нам завтра-послезавтра в Адлерову щель? — предложил Нил. — Или к дольменам. Тут один пастух наткнулся в лесной чащобе на дольмены.
Поглядывая в сторону грота — туда, где задрапированные куцыми ситчиками «нереиды» в неземном восторге сражались с крабами, Роберт Николаевич поспешно отказался:
— Нет, нет, нет. Только море. Только охота. Генка механически повторил за ним вслед:
— Только море. Только охота.
У него это прозвучало, как клятва.
Нил пожал плечами: море так море. Его устраивал и такой вариант.
Оставалось предположить, что между ними отныне возникнет нечто вроде священного мужского союза, некий триумвират, в котором Роберт Николаевич будет олицетворять собою творческое начало, этакий дух созидающий, Нил — авантюризм в махровом его виде, с походами в Адлерову щель и агитацией за розыски в окрестностях Бетты дольменов, а Генка — двигатель с немалым возрастным запасом прочности.
2
— Матисс! — с восторженной издевкой вскрикнул Роберт Николаевич, просунув голову в дьерь. Где-то над ним маячила еще одна голова — кудлатая голова Нила.
Восклицание Роберта Николаевича относилось к ядовитой по краскам картине, что висела над Генкиной кроватью. Сам Генка еще спал. Он спал сознательно и преднамеренно, будучи уверенным, что на море волнение, а стало быть, вставать чуть свет нет никакого смысла. Он даже проспал завтрак в «Трех пескарях» и теперь, всего вероятнее, обречен был на полуголодное существование (поскольку бабушка спозаранку ушла на пляж принимать солнечные ванны).
И пока Генка спал, Роберт Николаевич и Нил повели весьма просвещенный разговор о «шедевре», висевшем на стене. Художник не был оригинален. Он в десятитысячный раз повторил избитый мотив. Классические гуси-лебеди, сказочные терема с терпко-красными крышами, оранжевое озеро, на берегу которого монументально высились дебелые девы, писанные с бесконечным небрежением анатомией человеческого тела…
— Я бы назвал такую живопись базарно-абстрактной, — высказался Нил.
Роберт Николаевич пожал плечами.
— Матисс! — повторил он убежденно, потому что перед ним висело действительно в своем роде откровение. — Удивительная декоративность. По краскам это настоящий постимпрессионизм. И если закрыть глаза на некоторое несоблюдение правил анатомии… а впрочем, даже Рубенс позволял себе плевать на анатомию! Но по композиции…
— Наскальная картинка пещерного человека, — твердил свое Нил.
Снисходительно посмеиваясь, Роберт Николаевич гладил заросший белесой щетинкой подбородок.
— Что вы, Нил? Как можно? Вы взгляните на этот полуовал, на этот треугольник, в котором решена композиция. Это архитектоника мастеров Возрождения. Если помните «Мадонну Бенуа», то…
Нил страдал некоторой прямолинейностью. Негодуя, он уже слышать не мог собеседника. А Роберт Николаевич между тем продолжал валить все в кучу — он искренне потешался и над Нилом и над картиной.
Окна в комнатушке были распахнуты настежь. В Бетте поразительно легко дышалось. Она славилась чудесным сосновым бором, дубняками, акацией глухих кубанских хуторов, шаслой и изабеллой.
С ветерком доносило диковинный аромат — аромат туалетного мыла «Лесное», которое, как известно, «содержит биологически активные вещества хлорофилл и каротин, извлеченные из свежих хвойных веток».
— Здесь уникальный воздух, — шумно потянул носом Роберт Николаевич. — Он возбуждает первобытный аппетит.
Генка открыл глаза. Он уже давно не спал, а только притворялся.
— Есть балык из черноморской акулы, — прищелкнул он языком. — Во вещь! Рыбаки вчера угостили.
— Бр-р! Балык из морской собаки! — содрогнулся Нил.
— Вы удивительный чистюля, — укоризненно покачал головой Генка. — Вот уж не подумал бы…
— Он гурман, — свирепо констатировал Роберт Николаевич. — На днях одна экзотическая девица угостила его прованским булябезом, изготовленным по лучшему французскому рецепту. Он до сих пор не может опомниться. Но что такое, собственно, гурман?.. Римский император Виттелий, живший в первом веке нашей эры, в один присест съедал тысячу устриц. Он гурман или чудовище, монстр?..
Генка не поверил.
— Тысячу устриц? Да ну, это невозможно…
— В жизни все возможно, — подмигнул Нилу Роберт Николаевич. — Так как насчет балычка из черноморской акулки? Я лично ничего не имею против. Я считаю, что в жизни все нужно попробовать, иначе попробуют другие. Хорошо, если только попробуют, а то и съедят! Балык оказался суховатым.
— Осетровый, я бы сказал, малость повкуснее, — промямлил Нил, выковыривая ногтем из зубов остатки «деликатеса».
— Бросьте ваши причитания, Нил, — засмеялся Роберт Николаевич. — Вкус — вещь относительная, впрочем, как и все под луной. Если бы вас приучили есть вяленых сколопендр, вы бы их уплетали за милую душу, Где-то я вычитал, что какой-то король Август любил жареных пиявок с кровью. Пиявок здесь нет, а сколопендр в избыточном количестве. «Три пескаря» — это звучит затасканно. Что бы вы сказали по поводу вывески: «У сколопендр»? Ежедневно ром, чай и бифштекс с кровью. Умеренная плата. Скитальцам морей десятипроцентная скидка.
Генка давился от смеха. Нил огорченно потер руки.
— У меня даже слюнки потекли. Но мы никакие не скитальцы. Мы «индусы», как здесь говорят. Ин-ди-ви-ду-аль-но устраивающиеся.
— Между прочим, вчера я раздавил сколопендру вот на этой размалеванной клеенке, — все еще смеясь, сообщил Генка. — Но сейчас их яд не имеет силы…
— И что тебе после этого снилось? — живо поинтересовался Роберт Николаевич.
— Сто мохнатых ножек. — Генка вдруг стал серьезным. — А вообще под этой разруганной вами картиной меня посещают чудесные сновидения. Снится Большой Барьерный риф. Из оранжевой воды выплывают вот такие рыбы. «Красный император», например… коралловая форель…
— Гм… «Красный император», — растерянно повторил Роберт Николаевич. — Но почему Большой Барьерный риф? Боже мой, от Бетты до Австралии немногим меньше, чем до Луны!
— Там сейчас Олдридж.
— А точно он там?
В разговор вмешался Нил:
— Во всяком случае, в прошлом году он туда собирался. Мы его приглашали опять в Бетту, а он пообещал, что, может быть, через год… Расскажи, Генка, про трезубец, который он тебе подарил.
Генка, между прочим, был далеко не словоохотлив. Может, потому, что сознавал превосходство своих товарищей, для него что-то значил их возраст…
— Чего рассказывать? —- Он растянул в улыбке большой рот. — Просто я позавидовал трезубцу Олдриджа. Трезубец — во, как у Нептуна. Каждое острие с этаким проволочным жальцем. На моем наконечнике рыба обычно неистовствует, а у него на трезубце, я видел, замирает, будто ее чем парализует… Олдридж молча свинтил этот трезубец и протянул его мне. — Генка с минуту помолчал. —, Но он не подошел к моей стреле, резьба другая…
Роберт Николаевич сочувственно покивал головою.
Нил втайне подозревал, что он завидует не только спортивному и литературному успеху Джеймса Олдриджа, но и близости отношений этого мальчишки с английским писателем.
