Дмитрий Цветков - Anno domini
— Я позвонил тогда и разговаривал с дежурным, который тебя оформлял.
— И что, разве он сказал, что были основания меня задерживать, что я хулиганил?
— Нет, но в милиции ты вел себя агрессивно, а раз тебя оформили, то неизбежно наутро начальник должен рассмотреть твое дело и вынести решение.
— Вряд ли он стал бы это делать, если бы ему позвонил замгенерала! Но он не позвонил, потому что не узнал от тебя об этом.
— Но суда ведь не было!
— Конечно, нет! Ведь я встретил одноклассника, работающего в этом отделении участковым, и вопрос легко решился. Но обида осталась во мне. Я знаю, как борются другие отцы за своих сыновей-наркоманов, ворующих и у чужих, и у своих все, что не спрятано под замок, ради очередной ширки. И я вижу безучастность своего отца, знающего, что его сын никогда не нарушит закон не только из боязни перед ответственностью, но из-за собственных убеждений. Это был первый случай.
Отец сидел молча, слушал и изредка глубоко вздыхал.
— Третий эпизод, — старший Александров поднял брови, услышав ошибку в подсчетах, но перебивать не стал, — когда мне довелось в очередной раз услышать от тебя «ты сам виноват», произошел совсем недавно, после того, как под надзором пяти милиционеров я съезжал из собственного дома, не взяв ни одной вещи в память о маме и ни одной книги, которые ты всю жизнь для меня собирал. Я позвонил тебе сразу после переезда и, еле сдерживая негодование по поводу безграничной подлости родной сестры и племянницы, хотел предложить попробовать в суде отстоять право хотя бы на библиотеку, раз уж я так обложался с переоформлением маминого дома. Но твоя короткая и едкая фраза пресекла мою попытку поговорить об этом.
Может, я слишком ранимый, может, слишком гордый, может, просто не умею добиваться своего? Наверное, поэтому я и остался без жилья, без работы, а теперь, пожалуй, и без надежды. Но это отступление от темы нашего разговора. Я специально нарушил счет, чтобы доходчивее объяснить тебе свое непонимание по случаю «номер два».
Мне нужно было твое присутствие, когда умирала мама. В тот раз ты не только не нашел смелости приехать и попрощаться с ней, когда она еще могла разговаривать и хотела, очень хотела тебя видеть, потому что ты единственный мужчина, которого она любила двадцать пять лет до вашего развода и десять лет после — до самой смерти, но ты даже не нашел нужным приехать до похорон, чтобы сесть рядом со мной у гроба. Ведь из двух родителей, которые у меня были — один умер, и ничье присутствие не поддержало бы меня в этот момент так, как присутствие второго, оставшегося в живых. Но ты приехал за полчаса до выноса и объяснил такое позднее свое появление тем, что должен был успеть дооформить субсидию. Редкое кощунство по отношению к умершей и неуважение к чувствам собственного сына! Лучше бы ты вообще ничего не объяснял.
Если помнишь, вечером после поминок я отозвал тебя и Сашу, который был ее другом последние восемь лет и так же, как ты, не пришел с ней попрощаться, не взял ее за руку, не капнул на ее плечо слезой сочувствия. Я сказал тогда вам обоим, что двое самых близких ей мужчин оказались трусами, и я не смогу простить вам этого. Именно тогда у меня пропало желание видеть тебя, и, пока ты не появился теперь, я не страдал от твоего отсутствия. Точно могу сказать, что это не злость и не обида. Все давно прошло, время, на самом деле, — лучший доктор. Это просто стереотип наших с тобой отношений: тебе трудно — и я рядом, трудно мне — и я один. Такие отношения мне неинтересны, и поэтому я не искал с тобой встречи. Вот и все.
Произнося все это, Вадим сильно разволновался, и слезы наполнили его глаза. Он не стыдился их, потому что и волнение, и слезы ни были связаны с непривычным откровением в его отношениях с отцом, а были следствием воспоминаний самого трагичного момента его жизни — маминой смерти. Прошло уже три года после этого ужаса, но острота скорби не покидала его, хотя со временем воспоминания стали проявляться реже, чем прежде.
— Да, ты прав.
Ответ отца был короток и прост, и Вадиму подумалось, что, сколько ни говори — сахар, а слаще во рту не станет. Он был прав, что это их сложившиеся отношения, которые никто не в состоянии изменить, и очень скоро еще раз в этом убедился, дав прочитать отцу свою газетную статью и рассказ о маминой болезни и своих переживаниях, с этим связанных.
— Скажи, почему ты молчишь о том, что я давал тебе прочесть? — спросил Вадим у отца в свой последний к нему приезд. — Ведь мне интересно твое мнение как интеллектуала, книгочея.
— Статью я прочитал, а рассказ еще не успел.
От этого ответа в Вадиме проснулась прежняя откровенность, но уже на трезвую голову.
— Это продолжение тех отношений, о которых мы говорили с тобой в прошлый раз. Знаешь, если бы хоть пару строк, написанных моим ребенком, напечатали в газете, это стало бы предметом моей гордости, потому что многое из того, что он сегодня говорит и как относится к разным вещам, закладывалось мной с самого его детства. А ты не нашел получаса за целый месяц, чтобы прочитать то, чем живет твой сын. Вот это безразличие и строит наши с тобой отношения.
Высказывая свои обвинения в адрес единственного оставшегося родителя, Вадим был переполнен гаммой противоречивых чувств. С одной стороны, это была жалость к человеку, которому пришлось выслушать столь нелицеприятное мнение своего повзрослевшего сына, и, не дай он ему высказаться, вполне возможно, что на этом их отношения вообще прервутся, ведь ему известно, что Вадим может быть беспощаден ровно настолько, насколько и любвеобилен. С другой стороны, это была непреодолимая потребность перестать лицемерить отцу, делая вид, что проблемы не существует, тем более теперь, когда он осмелился в печати выразить свое собственное недовольство ложью правительственной. Вадим давно усвоил, что пытаться изменить мир можно, только начиная с себя, и добиться правды от окружающих можно, только одарив их своей откровенностью. А зачастую — оглушив ею. Поэтому возникшее чувство жалости не смогло заглушить потребности в этой самой правде. Хотя одновременно с этими чувствами на поверхность сознания пробивалась мысль о том, что абсолютной правды вообще не может существовать и что его правда, которая так дорога и лелеема, его отцу может казаться лишь детской обидой или непониманием его собственного взгляда, который в свою очередь для самого отца является единственно верным. Борясь с подобными противоречиями, Вадим принимал решение настолько честное, насколько и эгоистичное — идти путем своей правды, потому что его жизнь это, прежде всего — его жизнь, и, в конце концов, последний ответ придется держать перед собственной совестью.
Неоднократно и в последнее время все чаще Вадим возвращался к пришедшему однажды пониманию гораздо более широкого применения теории относительности Эйнштейна. Он не был знаком подробно с его работами и никогда не читал о жизни самого ученого, но был уверен, что, создавая свою уникальную теорию, Альберт Эйнштейн не остановился на ее узком (если так можно сказать о времени и пространстве) применении, а имел в виду и относительность таких понятий как нравственность, грех, правда — в конце концов. Ведь восприятие и осуждение преступления зависит лишь от сложившихся в определенном обществе моральных устоев, которые в свою очередь сформировали уголовный кодекс.
Вопрос о теории относительности применительно к морали неоднократно всплывал сам по себе, особенно в последнее время, когда по нескольку часов в день Вадим проводил у телевизора или, слушая радио, пытался разобраться в ситуации в стране и не переставал поражаться беспринципности политиков, мечущихся от одного политического лагеря к другому, не обращая внимания на то, что за их агонией наблюдают миллионы избирателей. Но что характерно — эти люди находили огромное число приверженцев откровенного своего лицемерия. Как Вадим ни пытался разобраться в такой политической близорукости народных масс, так и не смог найти однозначного ответа, но благодаря одному недавнему разговору со своим бывшим одноклассником он наконец-то сформулировал в единую систему все обрывки той теории, с помощью которой неоднократно пытался объяснить различные морально-этические проблемы. Он назвал ее — практикой относительности.
Глава 2
С Андреем они были дружны с седьмого класса. В течение многих последующих, уже взрослых, лет отношения их складывались по-разному: иногда дружба охладевала, иногда они испытывали потребность в ежедневном общении, но Вадим всегда характеризовал Андрея как человека незаурядного ума, широкого кругозора, с уникальным чувством юмора, украшенного легкой грубоватостью. Андрей был очень крупным парнем, ширококостным красавцем, весом за сто килограммов, но сохранившим юношескую подвижность. Он всегда делал с легкостью все, что развлекало его. Мог по телефонному звонку сорваться с кровати и уже через сорок минут сидеть около проруби на зимней рыбалке. С превеликим удовольствием играл в футбол с дворовыми мальчишками и с таким же азартом мог отправиться в Крым забирать чужой долг, выполняя при этом роль силового аргумента. Он перечитал бесконечное множество книг и наизусть знал фамилии ведущих канала «Дискавери». Он с одинаковым увлечением мог сыграть партию в шахматы и с таким же энтузиазмом мог объехать за вечер половину городских ресторанов, выпить полтора литра водки, задолжав при этом всем официантам, тут же подраться, как правило — успешно, учитывая его комплекцию и физическую форму, уже почти не держась на ногах, сесть за руль и, вернувшись домой, аккуратно поставить машину на стоянку. Но в то же время он мог целый день, а то и не один, просидеть за компьютерной игрой, отказавшись от компании, в это время выпивающей и хохочущей на кухне. И даже в такие моменты эмоционального упадка Андрея не покидало его необыкновенное чувство юмора. С ним можно было одинаково интересно провести время хоть на диване у телевизора, хоть в лесу на шашлыках. Единственное, на что у него не хватало ни сил, ни желания — это на работу. Именно на ту работу, за которую платят зарплату. Он всю жизнь либо обходился случайными заработками (по большей части — это были гонорары за изымание долгов), либо перебивался на зарплату жены, а вернее — на те деньги, которые она ему выделяла. Наташа же являлась полной противоположностью мужу, кроме лишь того, что и сама могла иногда пуститься по ресторанам. Но это происходило крайне редко и без всяких долгов и эксцессов. Зато в работе она для многих являла образец упорства и выдержки. Наташа одинаково спокойно отдавалась бухгалтерскому делу независимо от того, регулярно ли ей платят зарплату и премии или, как в последнее время — весь коллектив четыре месяца работает на общественных началах. Воспитанная мамой-бухгалтером в добрых советских традициях, что прежде всего нужно трудиться и трудиться на одном месте, а все остальное с годами приложится, а теперь еще и угнетенная каким-то необъяснимым страхом перед руководством, Наташа смирилась с тем, что начальнику ее заработанные деньги были нужнее, чем ей самой. Вадим мог объяснить такое безразличие к несправедливости только тем, что, видимо, их семье хватало для нормального существования той материальной помощи, которую постоянно оказывали Наташины родители. Но разделить подобного смирения он не мог, тем более в такой насыщенный революционными настроениями период.
