Арман Лану - Пчелиный пастырь
В мифологическом ключе решен образ Капатаса, который является и совершенно реальным человеком, и олицетворением могучих сил природы, приходящей на помощь человеку в его правом деле. Миф для Лану не ребус, рассчитанный на читательскую элиту, а средство как можно глубже проникнуть в жизненные пласты, воплотить в своем герое квинтэссенцию народного духа.
Если в шестидесятые годы на авансцене литературного процесса во Франции стояли явления авангардистские, то в семидесятые картина изменилась. На первый план со всей определенностью вышла литература реалистическая. К значительным произведениям, этот принципиальной важности поворот закрепившим, относится и роман Армана Лану «Пчелиный пастырь».
Одна из лучших книг Армана Лану последних лет — роман с элегическим названием «Прощай жизнь, прощай любовь…» (1977). Заглавие — начальные слова солдатской песни, словно поднявшейся в 1917 году из окопов первой мировой войны. События военных лег служат фоном для документального повествования о писателе-антимилитаристе Ролане Доржелесе, авторе нашумевшего в свое время романа «Деревянные кресты». В книге Лану ставится, по его словам, «проблема тревоги солдата за судьбы тех, кто остался в тылу, и его раздумий о жизни, от которой он отрезан».
Рядом с Доржелесом Лану по справедливости ставит Анри Барбюса. «Огонь, — говорил Лану, — это крик души; Барбюс заклеймил своей книгой всю прежнюю литературу, подобно тому как раньше клеймили каторжников… Барбюс первым во Франции громко заявил в своей книге о тех необратимых изменениях, которые принес с собой военный смерч». Анализ романа Барбюса, данный в работе Армана Лану «Анри Барбюс, или Испытание огнем», помогает понять, у кого автор «Пчелиного пастыря» брал уроки эпического мастерства.
Последние годы жизни Армана Лану были весьма плодотворными. К читателю пришел сборник рассказов «Песочные замки» (1979). В рассказе, давшем заглавие книги, раскрывается смысл эпиграфа, взятого из Сент-Экзюпери: «Важнее всего на свете — строить песочные замки, — сказал Маленький принц». Герои новеллы Эрик и Сандра, молодые люди, лишенные войной детства, украдкой строят по ночам недостроенные десяток лет назад песочные замки. «…Мечты существуют на свете для того, чтобы мы претворяли их в жизнь, нужно только немножко упрямства».
В 1982 году Лану выпускает объемистый том — «Повелитель теней», с подзаголовком «Пятьдесят лет в поэзии. 1932–1982». Листаешь эту книгу — и вдруг наталкиваешься на исполненные острой горечи строки стихотворения «Где я?»:
Быть может, я там,
Когда меня нет
Ни для кого. И колокол старый
На колокольне звенит устало
Из глубины отшумевших лет[5].
Арман Лану был видным общественным и литературным деятелем, генеральным секретарем Гонкуровской академии, председателем общества драматургов и композиторов, членом президентского совета ассоциации «Франция — СССР». Много раз приезжал в нашу страну.
…Последняя моя встреча с Лану и его женой Екатериной Толстой состоялась 29 июня 1981 года в канун открытия Седьмого съезда писателей СССР. Они только что вернулись из путешествия по Ставрополью — там жили предки Екатерины Толстой. Арман Лану оживленно рассказал о поездке в «глубинку», о медовой пшенице, которую называл «скифским золотом». Немного волновался, делясь мыслями о предстоящем выступлении на съезде писателей. Очень медленно мы ехали на машине по вечерней Москве. Я избрал маршрут, которым Наполеон вступал в столицу России, затем показал французским друзьям Петровский замок — ныне Военно-воздушную академию имени Жуковского; вспомнили известное полотно Верещагина — из окна замка император сумрачно глядит на горящий город…
1 июля Арман Лану выступил на комиссии съезда писателей «Литература в борьбе за мир, гуманизм, прогресс». Тепло были встречены заключительные слова его речи: «Главный смысл такого форума, как ваш, заключается в том, чтобы в полный голос заявить: нет, еще не поздно, третья мировая война еще не началась. Да здравствует мир на благодатной земле людей!»[6]
Все помыслы Лану — о мире. Уже будучи неизлечимо больным, он счел непременным долгом обратиться к участникам ответственного советско-французского коллоквиума, состоявшегося в январе 1983 года. Он писал о дружбе народов, взаимодействии культур. Лану подчеркивал, что «традиционное сотрудничество культур двух стран может и должно вести к оригинальному созидательному творчеству»[7].
24 марта 1983 года Армана Лану не стало. Франция потеряла одного из своих видных писателей. Это был литератор, который шагал в ногу с веком, человек, который шел за весной человечества.
Ф. НаркирьерПЧЕЛИНЫЙ ПАСТЫРЬ
(Роман)
Посвящается Андре Мальро
Человек и свобода звучат по-аварски одинаково: «узден» — значит человек, «узденлъи» — свобода; стало быть, подразумевается, что «узден» есть «узденлъи»: человек свободен.
Расул Гамзатов. «Мой Дагестан»ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Первые такты сарданы
I
Эме Лонги открывает глаза. Белесый рассвет растекается по купе. Скрежет колес, мерно постукивающих в бесконечной ночи, убеждает, что поезд по-прежнему медленно катится по неровному балласту… Саботаж? «Да это прямо тачка какая-то», — как сказала бы бабушка. Улыбка горячо любимой старушки исчезает. Он смотрит перед собой. Тулуза осталась позади; Лонги вспоминает о мягком нажиме икр, которые то напирали на его икры, то отодвигались, то напирали снова; об удовольствии, какое он при этом испытывал. Вспоминает с грустью: дама в купе спит или притворяется, что спит, — она похожа на рыбу, которую вытащили из воды. Он подсовывает под себя ногу, упрятанную в темно-коричневую, жесткую, узкую в лодыжке штанину — эти брюки он только что сшил по промтоварной карточке демобилизованного. Брюки приоткрывают пару желтых, тоже новых, ботинок на тройной подошве. Желтый цвет — это не его вкус. Это то, что оставалось. На штаны ушла часть его демобилизационного пособия. Цены ужасающие, но теперь, когда Эме Лонги остался один, он чувствует себя богатым благодаря своему жалованью и перемене своего положения в министерстве.
Купе полупустое, несмотря на нагромождение тюков, потрепанных чемоданов, картонок и сумок, от которых раздуваются багажные сетки. Когда они проезжали демаркационную линию, в купе было восемь пассажиров. Сейчас остались только эта спящая полная дама в цветастом платье и сухопарый мужчина, который читает «Ле Нуво Тан».
Светлеет. Поезд, раскачиваясь, снова тронулся — возникает тягостное чувство, будто он едет по временному мосту. Другие пассажиры, вероятно, сошли в Каркассоне — мельком он видел призрачные очертания этого города — или в Нарбонне. Он стряхивает с себя оцепенение. Его левое плечо — это средоточие боли. Стоящий на балласте усатый железнодорожник помахивает красным флажком. Опершись на лопаты, рабочие строят гримасы длинному поезду. Еще немного — и они будут стоять в воде. Поезд катится по бесконечной лагуне.
Налево позолоченная первыми лучами солнца деревушка высовывает на поверхность этого мертвенно-синего простора свои черепичные крыши, напоминающие рыбью чешую. Туда не ведет ни одна дорога. В камышах покоятся в собственном отражении баркасы. По мере того как поезд набирает скорость, лазурь и золото становятся все ярче. Деревня остается позади. Окна открыты, словно в знак приветствия или смеха ради. Конечно, они замедлили ход из боязни диверсии — нет ничего легче, как устроить чертову пробку здесь, между прудом Сижан и прудом Эйроль! Это единственная железнодорожная ветка между Нарбонном и Перпиньяном. Лазурь лагуны со стороны земли цвета охры напоминает павлинье перо; в сторону моря эта голубизна зеленеет, затем становится изумрудно-желтой. А вдали — море с ослепительными барашками. Эта утренняя симфония потрясает пассажира после тридцатитрехмесячного плена в зелени германского вагона.
В Сальсе, где прячется в виноградниках обезглавленный форт, Лонги возвращается в купе. Глядь, а их уж пятеро. Капитан-артиллерист в мундире, который слишком широк для него. Какой-то грязный служака. Его сундучок, поставленный на бок, загораживает проход. Выражение лица у артиллериста такое кислое, что Эме не хочется вступать с ним в разговор. Пассажирка напротив, кокетливо улыбнувшись, начинает наводить красоту. И как раз вовремя.
Сальс остался позади в нескончаемом скрежете переводимых стрелок; перед глазами Лонги расстилается равнина, по которой рассыпались большие приветливые поселки. За ними встает стеной Альбер, простирающий к еще темному небу свои древние сторожевые башни — Массану и Мадлош. Канигу надел свою шапку из облаков. Да, это Канигу. Хотя Эме проезжал здесь не раз, щеголяя наивной любознательностью северянина, он все же не помнил, чтобы Канигу был виден на таком большом расстоянии. Перед глазами проплывают пальмы, участки земли, фабрики, барские усадьбы, оливковые деревья и пустыри. Поезд быстро пролетает через Тету по мосту, покрытому ржавчиной (вид у реки лихорадочно возбужденный), въезжает в Перпиньян и вскоре останавливается.
