Алексей Олин - Иисус говорит: peace!
Окаменелостей, успешных в коммерческо-ресторанном плане. Качество и оригинальность аранжировок ее не волновали. Главное, чтоб платили.
– Сделайте, чтоб было похоже, – требовала она.
Мы с Куртом просто хотели подработать и задарма порепать на нормальных инструментах. Я копил на “железо”, Курт – на новую акустическую гитару. Ради этих нужных вещей мы готовы были халтурить и терпеть до поры бесконечные фортепьянные соло Мезозои из серии “к носу ближе”, которые упорно выдавались за импровизации. Даже готовы были выслушивать ее жалобы на мир, не признающий истинного таланта.
Но когда Мезозоя – низенькая и неопрятная искусственная блондинка, носящая безразмерные свитера, линялые джинсы и мужские кроссовки, когда она начала оказывать Курту недвусмысленные знаки внимания – терпение лопнуло. Мы по очереди высказали наболевшее и ушли, забив на деньги.
Здороваться перестали.
Мезозойский состав исполнял ту же программу: “My darling”, “Take five”, “Georgia on my mind”… Музыканты путались и гнали порожняк. К джазу это не имело никакого отношения. Чистой воды порнография, натуральное издевательство над великими композициями прошлого. Все равно как навалить кучу в центре звездочки на Аллее Славы.
Посетители прикрывали рты ладошками и горлышками бутылок.
Мы закусывали водку дольками лимона, насаженными на зубочистки. Порядком надрались. Я уже не понимал, отчего так сильно морщится Курт: от лимона или Мезазоиных босанов. В голове шумело.
Иногда Волкова подбадривала своих дрейфующих лабухов:
– Соль! Фа! До диез!
На гитаре пилил новый фаворит – Саша Агафонов. Высокий длинноволосый блондин с лошадиным лицом и в кургузом пиджачке, под которым была застегнутая на все пуговицы белая рубашка. Обставился дорогущими примочками и теперь извлекал душераздирающие звуки, а еще время от времени его пробирал нотный понос.
– Это двести сороковые? – придуривался Курт. – Ух ты!
– Это уникальный мезостиль, – вторил я.
В общем, мы давили из себя желчь и дерьмо, снимая напряжение.
– Ненавижу ублюдочных педагогов!
– Ненавижу мезозойскую эру!
– Ненавижу, ненавижу, ненавижу…
К нам примкнул добрый поэт и хороший гитарист Степа.
– Если такие умные, почему бедные?
– Не твое дело.
– Видели бы вы свои рожи со стороны. Не нравится?
– А тебе, – ехидно спросил Курт, – ндравица?!
– Почему не уходите?
Курт ответил нецензурно.
– Степ, ты чего хочешь? – спросил я.
– Поджемовать. С вами.
– Мы уже рас-фо-ку-си-ро-ва-ны.
Степа усмехнулся.
– Уссаться можно, – сказал Курт. – Я так и буду джемовать в дрянных кабаках до пенсии? Ура-ура! Смотрите на старого пердуна!
– Все от тебя зависит, – ответил Степа. – Ну так что? Поиграем? Я договорюсь.
– Это болото меня убивает!
– Хорош ныть. Мой принцип: работай, иначе скоро от тебя ничего не останется.
Курт зыркнул исподлобья:
– Сука! Только что-нибудь простенькое. Два аккорда максимум.
– Хочу фанк, – сказал Степа.
Курт придумал нецензурную рифму к слову фанк. Раздались вялые хлопки.
– Спасибо! – раскланивалась джаз-банда. – До свиданья.
– До свиданья, мой друг, до свиданья! – продекламировал Курт.
Через двадцать минут я сидел за барабанами. Курт и Степа строили принесенные из каморки гитары. Звукарь по прозвищу Сектор двигал рычажки на пульте.
Люди таращились. Из любопытного круга выбивался долговязый Агафонов.
Отстроив бас, Курт подошел к микрофону:
– Здравствуйте. Союзмультфильм представляет.
Затем выправил трусы из джинов.
Народ засвистел и загугукал. Курт сделал успокаивающий жест.
– Без пены, сладкие, без пены! – сказал он и повернулся ко мне: – Погнали!
И мы погнали. Народ зашевелился. Два аккорда превратились в мантру, и скоро мысли покинули меня. Есть ритм. Есть кач. Остальное – неважно. Нельзя думать, когда играешь музыку. Думать надо раньше…
Напоследок мы под радостные вопли дважды сыграли гимн всех времен и народов: “Knocking on heaven’s door”. Но Курт пел, не стараясь копировать Боба Дилана. Он – пел, как пел. И это было правильно.
Вылезая из-за барабанов, я увидел, что к микрофону пробирается Агафонов.
Степа нахмурился. Курт отошел в сторону и скрестил руки на груди.
Саша сгорбился над говорилкой, отчетливо произнес на весь зал:
– Неплохо, Курт, неплохо. Но – надо заниматься. По ритму плаваешь.
В баре стало тихо. А этот истерический смешок Мезозои был действительно громким. Степа выглядел растерянным. Я с тревогой посмотрел на Курта.
Он не изменил позы. Он сказал:
– Пошли отсюда.
– Куда?
– Не имеет значения. Прочь.
Народ расступился. Мы забрали куртки и вышли на улицу. Оба молчали.
Наконец Курт сказал:
– Здесь нет музыкантов. Здесь только ублюдки.
Я не ответил. Не знал, что говорить. Пауза была мерзкая. Видимо, Курт уже успел пожалеть о сказанном. Я бы точно пожалел.
– Давай к нам, – сказал он, хлопнув меня по плечу. – Думаю, что дорогая будет не против. Чего застыл?
– Думает он. Балаганов, вы – мыслитель?
Перед входом в бар полыхал охваченный осенней лихорадкой клен.
5.
– Красные листья падают вниз, и их заметает снег…
Отличная песня. Мощный текст. Плевать на баги типа падают вниз.
Каждый вечер я выходил на променад. Представлял себя героем фильма, и в голове звучал грамотный саундтрек. Порой сворачивал с Невского на Лиговский и шагал до улицы Некрасова, которая мне почему-то была очень симпатична. Улица неширокая, на ней располагается множество всяких забегаловок полуподвальных; кроме того, она может похвастать каменной башкой Маяковского на столбе. Шел по левой стороне и на минутку останавливался напротив особенного для меня дома: разглядывал огромное окно, занавешенное красной тканью. Комнатная подсветка создавала магический эффект.
Я предполагал, что там обитают вампиры. Прочие граждане не обращали на волшебное окно ровным счетом никакого внимания. Они вроде бы совсем не замечали темного обаяния этого таинственного города. Их, верно, заботили не вампиры, а сезонные скидки в магазинах. В итоге прогулки я выбредал к Фонтанке и по набережной двигался к Аничкову мосту. Снова Невский. Все забываю глянуть, правда ли, что на яйце одного и из коней изображен Петр I. Я возвращался к себе и потом с удовольствием смотрел через Интернет культурные передачи петербургского канала: тоже здесь ходил. И здесь, и здесь…
На работу устроиться не получалось. Сбережения таяли. Я помнил про Эйн-штейна и не отчаивался. Альберт, бывало, на носках экономил и вместо шарфа носил половичок.
Зато я сумел получше узнать соседей.
В квартире имелось три комнаты. И сразу за панцирной сеткой была комната Эдуарда Семеновича. На вид ему – около тысячи лет, ястребиный профиль, лысый, как все люди будущего. Изрядно придурковат, превосходно играет в шахматы и носит дома синие треники советского образца (с такими специальными пяточными держателями), куда заправляет неизменно белую майку. Сверху – фланелевая рубашка с закатанными рукавами и без пуговиц. Эдуард Семенович здорово шмонит тапками. Из дома лишний раз старается не выбираться: тоже есть комп с подключенным Интернетом, и он даже навострился продукты виртуально заказывать. Если из-за собаки…
Впрочем, я опять забегаю вперед…
Ко мне постучали впервые за неделю.
– Здравствуйте, молодой человек.
– Здрасьте.
– Почему вы не убираете после себя на кухне?
– А я не ем.
Старик хмыкнул. Прищурился. От глаз разбежались лучики морщин.
– Вас не учили, что хамить старшим некрасиво. Неуважительно это.
– Возраст – это еще не повод для уважения.
– Согласен, – склонил голову старик. – Но у нас в квартире – график.
– Хорошо. Я постараюсь убирать за собой, – сказал я и приготовился за-крыть дверь.
Но тут старик просунул в дверной проем тапок и спросил:
– Вы в шахматы играете?
Я осторожно кивнул, измышляя, как бы побыстрее отделаться от назойливого дедушки, наверняка помешанного на разных там Ботвинниках и Капабланках.
– Тогда я могу предложить вам партию?
– Извините, у меня сейчас нет настроения.
– Если выиграете, я буду убирать за вами две недели.
– Вы хотите, чтобы меня обвинили в зверской эксплуатации пенсионеров?
Старик повторно хмыкнул. И сказал:
– Три. Недели. Плюс сортир.
Я задумался. Покажите мне мужчину, которому в кайф драить полы и унитазы!
– А если проиграю?
– Я одолжу вам замечательный туалетный ершик на шесть недель.
Глазки соседа поблескивали.
– Все-таки нет, – решил я. – Обойдусь.
– Какая у нас молодежь пошла неуверенная… боязливая, – сказал старик и, убрав тапок, отошел от двери. – Прискорбно…
– Да я о вас забочусь.
Ну, кто меня тянул за язык?
– То есть вы не боитесь? – спросил он, оборачиваясь.
