Дэвид Бэддиэл - Сука-любовь
И это произошло вовсе не из-за того, что ощущение роста личного благосостояния исподволь потеснило радикальные «левые» настроения: он заведовал биохимической лабораторией «Фрайднера», международной фармакологической корпорации с головным офисом в Германии. Тридцать шесть тысяч фунтов годового дохода, конечно, позволяли ему прожить и обеспечить безбедную жизнь его жене Эмме и ребенку, Джексону, но не могли перевернуть его в сущности социалистического мировоззрения. На самом деле, работа на «Фрайднер», похоже, подогревала то, что осталось в глубине его души от студента-бунтаря. В частности, этому способствовало продвижение по служебной лестнице, ставшее результатом тенденции перенацеливать способных служащих, таких, например, как Джо — ярко выраженного интеллектуала с докторской степенью Уорвикского университета за исследование взаимосвязи нуклеиновой и аминокислот — с теоретических поисков и практических исследований на административную работу и менеджмент среднего звена. Таким образом Джо избежал судьбы ученого сухаря, простаивающего всю жизнь в толпе таких же среди пробирок и микроскопов; тем не менее призрак этой судьбы, витавший над его карьерой, вызывал в нем отвращение к корпоративному капиталу. Но если такие мысли теперь и появлялись у него, то лишь на время, и Джо, более занятый самоанализом, чем когда-либо, признавал вскоре, что это был продукт субъективной озлобленности, а не объективной критики.
Кроме того, он обратил на это внимание, его душа перестала парить.
Эмма и Джо не смотрели похороны вместе. Наличие трений между ними стало слишком заметным во время другого большого телевизионного события недели — обращения королевы к народу. Они смотрели его в обществе Сильвии, матери Эммы, или миссис ОʼКоннел, как теперь был вынужден к ней обращаться Джо: ее гордость, главный персонаж трагикомедии в постановке Альцгеймера, не позволяла ей мириться с тем, что какой-то голубоглазый мужчина с жесткими чертами лица (совершенно незнакомый!) называет ее по имени.
Джо всегда ненавидел рождественские обращения королевы. Его настоящий отец, дантист, много старше его матери, умер, когда ему было четыре года; спустя два года его мать вышла замуж повторно за чехословацкого иммигранта по имени Патрик, дымящего трубкой апологета дисциплины, которого, она настаивала на этом, дети должны были принять вместо отца. Мать в официальном порядке сменила фамилии всех членов семьи на фамилию мужа — Серена, — лишив таким образом Джо его простой англо-саксонской фамилии Лодж. Патрик состоял из противоречий: несмотря на наличие политических взглядов, близких к идеям марксизма-ленинизма (эти взгляды можно было предполагать в любом выходце из Восточной Европы шестидесятых), он был убежден, что его пребывание на этих берегах требовало от него стать «больше-агличанином-чем-все-вы». Каждое утро он покупал «Дейли экспресс» — из-за маленького человечка с Крестом святого Георга на щите на обложке, — а еще он заставлял всю семью собираться в Рождество ровно в три часа перед телевизором и изображать удовольствие от бесконечных монарших банальностей по поводу жизнедеятельности Содружества.
Но в этот раз Джо испытал смутное сочувствие к Елизавете Второй, сидевшей на фоне голубого летнего неба над Букингемским дворцом, неба, говорившего: «Это не Рождество»; фоном для ее речи было постоянное шарканье ног — люди возлагали цветы к воротам. Он впервые ощутил, что отчужденность королевы, та дистанция, которая отделяла ее от англичан, была уместной и правильной, тогда как вся страна так фальшивила. Джо чувствовал себя заодно с королевой: изолированной, притесненной, вынужденной приспосабливаться к ситуации. Он ощущал себя бойцом Сопротивления, просматривающим закодированное сообщение своего лидера.
«С тех пор, как ужасное известие прошлого воскресенья…»
— Она вовсе так не считает, — произнесла Эмма. Она пристально смотрела в экран, сильно хмурясь, что трудно было определить по сдвинутым к переносице бровям, почти полностью выщипанным, скорее — по непривычным глубоким бороздкам, появившимся на ее лбу, там, где кожа ее была девственно гладкой и белой, как первый снег. — Посмотрите на ее глаза. Такие холодные…
— Мне они кажутся испуганными, — сказал Джо.
Эмма недовольно фыркнула и отвернулась. Они сидели на софе, дизайн которой она разработала сама, когда работала, еще до рождения Джексона, в «Чейзе», магазине мебели для богемы в Чапеме; Эмма расположилась на краю с высокой резной спинкой, Джо — на краю с единственным подлокотником из кованого железа. Сильвия сидела между ними. Дочь постоянно дергала ее за руку, всю в печеночных пятнах. Краем глаза Джо видел, как при каждом тычке кожа на тыльной стороне кисти собиралась в гармошку.
«И вот что я говорю вам теперь, как ваша королева и великая мать, говорю от чистого сердца…»
— Ну да, — протянула Эмма.
Джо потупил взгляд, смущенный ехидством Эммы, которое настолько не вязалось с ее обычным поведением, что этот выпад выглядел неуклюжим и вымученным, как игра плохой актрисы. Он вдруг почувствовал жар, так иногда бывает, когда становится стыдно за кого-то другого, и его рука инстинктивно потянулась к правому уху. Черты лица Джо были в целом правильными — правильными при беглом взгляде, то есть ни большими, ни мелкими (хотя кончик его носа был более плоским и широким, чем спинка, о чем он, конечно, знал, и даже считал, что это придает ему вид боксера или борца) — за исключением мочек ушей, которых попросту не было: уши Джо выглядели так, словно мочки были срезаны во время какой-то невероятной аварии на производстве. В юности, когда мочки, несомненно, становятся второй по значимости эрогенной зоной, Джо был очень обеспокоен такой недостачей — первая подружка просто бросила его из-за этого — и начал тогда тереть и растягивать их в попытке увеличить. Привычка сохранилась; мотивация, в целом, угасла, хотя частенько он смотрелся в зеркало и гадал о своей старости: тогда как большинство мужчин обрастут размашистыми лопухами, одарит ли она его мочками нормального размера?
«Она была исключительно одаренной женщиной…»
— Ну ради бога! Хоть раз скажи что-нибудь от души!
— Что ты еще от нее хочешь? Это единственный способ выражения, который она знает.
— Ну, это ее шанс все изменить. Найти контакт!
Сердце Джо ухнуло вниз. Она выглядела совсем другой, не такой, какой он ее знал: спокойной, благожелательной и добросердечной. Она говорила, как все эти придурки, которых телевидение ежедневно выдает за «глас народа». Они все выглядели такими несчастными, эти люди, словно жертвы террора. Он прочитал среди вороха статей в рубрике какого-то журналиста, что люди, пришедшие публично поучаствовать в трауре, были каким-то образом связаны с отверженной, изгнанной Дианой. Джо знал, однако, что связаны они были вовсе не с ней, а с истерией; это шумиха, созвучная их собственной потребности слышать то, что они хотели услышать, привела их туда. Это был диагноз.
— Я знаю эту женщину, — промямлила Сильвия. Она сняла свои очки с синими линзами и ткнула пальцем в одного из гвардейцев на экране.
— Правда, мам? — изумилась Эмма, повернувшись к ней с выражением надежды на лице.
— Да, — уверенно ответила Сильвия. — Это миссис Ирвинг из булочной.
«…никогда не теряла своей улыбки и способности смеяться…»
— Не может быть, мама, ты помнишь… — И тут она запела: — «Боже, храни нашу милостивую королеву, да здравствует наша благородная королева».
— «Боже, храни нашу милостивую королеву, да здравствует наша благородная королева», — немедленно пропела и Сильвия. Эмма кивнула — это был медленный кивок школьной учительницы маленькому ребенку, который наконец выполнил задание правильно, и тогда они пропели вместе:
— «Боже, храни королеву».
Сильвия в свое время была певицей, в основном ирландского фольклора в клубах и пабах Каунти-Корка, и особенностью течения ее болезни было то, что она не разрушила ее музыкальную память. В этом нет ничего необычного, в медицинской практике был интересный случай: у органиста из Кембриджа полностью отсутствовала кратковременная память, но он мог играть фуги и токкаты с начала и до конца. Музыка, как и запахи, воздействует на мозг способом, не до конца изученным наукой, способом весьма загадочным.
Способность к повествованию утрачивается у страдающих болезнью Альцгеймера чаще всего, а ведь музыка и есть не что иное, как повествование, последовательность нот, одной за другой, словно слова в рассказе. Но если Эмма попросит Сильвию рассказать сказку или повторить историю, ответом будет потерянное выражение лица, как, в общем-то, и при просьбе спеть песню. Чему Эмма научилась, так это гениальному методу общения с матерью, последнему из доступных: она просто начинала петь песню, и ее мать подхватывала, уверенно, не сбиваясь. Иногда Эмма звонила ей и просто пела; Джо слышал ее из любого уголка дома, зная, что ее мама вторит ей на другом конце провода. Эмма могла даже спеть ей песню, которой та не знала, и она повторила бы все в точности, правда, забыв ее сразу же после исполнения.
