Алла Боссарт - Новый русский бестиарий
И свалить куда-нибудь подальше: “Секс” они загрузили на месяц вперед, не меньше, тем более – мертвый сезон.
Но вот куда? Ладно, ладно. Пока – немедленно за пивом.
Оставив самозабвенного Барсика носиться по двору, Женя сбегал на уголок, затарился и первую бутылку жадно высосал прямо на лавочке.
Постепенно отпускало, оттягивало. Вышел сосед, Ленька Хератин, по-домашнему: в пальто явно наголо и вьетнамках. Как есть, японский городовой. Закурили.
– Слышь, Жека, – прохрипел Ленька, косясь на звонкую сумку у
Волынкиных ног, – хорошо бы ща на бережку-то ушицы б наварить, да раков, да под пивко… А?
Женя молча протянул товарищу непочатую бутылку. Хератин радостно сковырнул об лавку крышечку и громко, натруженно забулькал.
– А, Жек? – утерся самурай. – У нас в деревне речка чи-истая, рыбы – во! Раки во такие, с кошку ростом, охренеешь.
– Это где ж у тебя деревня-то, Хератин? – скептически не поверил
Женя. – Что-то не слыхали.
– А под Тагилом! – неожиданно похвастал Ленька.
– Под каким еще Тагилом?
– Под каким… Под Нижним. Не слыхал?
– Слыхал, почему, – усмехнулся Волынкин. – Заводы там и шахты.
Месторождения. Передохла твоя рыба, а раки небось мутировали в звероящеров, жрут всякую падаль…
– Сам ты мудировал, – парировал Хератин. – Деревня у нас в верховьях, сплошная экология. Теща там.
– Теща? Да ты сроду женат-то не был.
Хератин сплюнул.
– Дурак ты. Был я женат, тебе и не снилось. Давно, конечно. Лет двадцать назад. Утопла жена. Поехали к теще раз, вот как сейчас, жара была. Пошли на речку, ногу свело у ней – и привет горячий.
Утянуло – так и не нашли! – с непонятной гордостью объявил монтер. -
С тех пор вот выпиваю для забвения.
Дома Женя заглянул в энциклопедический словарь, с помощью которого ориентировался обычно в бескрайнем море жизни и информации. “Нижний
Тагил, – прочитал. – Г. (с 1917) в Свердловской обл. на р. Тагил.
Ж.-д. уз. 419 т. ж. (1985). Центр черной металлургии и маш-ния
(Нижнетагильский металлургич. комб-т, “Уралвагонзавод”). З-ды: пластмасс и др. Добыча медной руды. Пед. ин-т, 2 т-ра. Музеи: краеведч., изобразит. иск-в. Осн. в 1725. Орд. Труд. Кр. Знамени
(1971)”.
Хорошего, конечно, мало. Надежду внушал один лишь пед. ин-т, но летом и студенток, пожалуй, не доищешься. И что за река такая -
Тагил? Врет небось Хератин про раков и вообще. Жена какая-то, утопленница…
Однако мерзость запустения на собственной жилплощади была столь унизительна для человека с пером и воображением, так уязвляла душу, что Волынкин вдруг решился. А ведь это поступок, подумал он. Ведь вот не каждый так – раз, и рванет на Урал! Верховья реки Тагил, таежная деревня, отроги старых гор, окно в Азию… Да не остаться ли там вообще? Нести грамоту и культуру темному племени охотников и рыболовов, вывести ихнее юношество на дорогу цивилизации…
Волынкин пошарил в холодильнике и нашел две вареные картофелины в мундире. Потряс над стаканом вчерашнюю бутылку, насчитал девять прозрачных капель, что нехотя упали в грязный стакан. Слил туда же остальные опивки, разбавил холодным чаем, выпил и закусил.
“Вот жизнь! – начертал фломастером на газете. – Ночь так близка… На посох опершися, через хребет вот-вот уж перевалит, и мне пора к верховиям Тагила. Ты ждешь, Хератин с харей посиневшей?.. Ну, где твоя ладья? – Увязла в речке Стикс (притоке Чусовой), в объятьях ила. – Ну, так давай, упремся оба-двое, в весло мореное и боевое, и вырвем челн твой тягостный из тины, и пусть сожрут нас раки и ундины!”
…Ехали сперва поездом “Уральские самоцветы” (Москва-Свердловск).
Долго ехали, суток двое. Ну, не меньше тридцати или даже сорока часов. На подъездах к Перми забрезжили белые ночи и вообще все смешалось. На платформах днем и ночью, и правда, как обещал Хератин, продавали раков – с укропом и картошкой. Не помня себя, сошли в путаницу крупного и грязного ж.д. уз. Нижний Тагил, жестяным голосом кричащего с сероватого неба неразборчивые вести; пересидели остаток светлой ночи на парапете памятника непропорциональному металлургу возле автобусной остановки. На грани мутного рассвета, не отличимого от ночи, погрузились в первый автобус, доехали до села под дерзким названием Льзя. Там Хератин сбегал к деревянной церкви на пыльной площади и привел лошадь, впряженную в телегу с сенной трухой на дне.
Телега гружена была флягами. “Молоко везешь?” – кивнул на фляги любезный Хератин. Возчик, сонный губошлеп с заметным налетом придурковатости, отвечал охотно: “Возил дак, не довез, в суботею на
Троице дядька Митрич не принял дак, велел ворочаться, таперича уж и покисло дак, считай… А куды девать? А ну дак и хер с им!” – неожиданно бедово заключил парень и вытянул вожжой свою кобылу:
“Чаво стала, блядь дохлявая!”
Дохлявая блядь довезла их вместе с прокисшим молоком до маленькой речки Туриянки, одного из мелких рукавов Тагила, куда возница с помощью пассажиров вылил все четыре фляги. Белая муть унеслась вниз по течению, а Волынкин с Хератиным выпутали из камышей дырявую лодочку и переправились на другой бережок. А там уж пешком часа за два дошагали до деревни Верхние Брошки, откуда через холм рукой было подать до совсем крохотной деревушки Малые Хиты в предгорьях
Уральского хребта. Там-то и жила неведомая теща и несла свои опасные воды быстрая и холодная Стыня, кишащая у берегов раками, щуками и сомами подкоряжными, на глубине же полная водоворотов и гибельных омутов.
Теща, древняя старуха, вырезанная как бы из коры векового дуба,
Леню, ясное дело, не узнала. “Мать! – орал он ей в огромное дупло уха. – Я Ленька, зять твой! Дуськин муж! Напрягись, мать, Дуську-то помнишь свою?” – “И-и, парнёк, какой те Дуськи… В водяницах Дуська нонеча гулят, пляски пляшет, на Купалу к омуту хто-нихто не бегти, зашшекочет, утянет, заиграт, парнёк, эва чо схотел…”
…Раков, Ленька сказал, лучше всего ловить ночью на фонарь. На кошку дохлую тоже неплохо, да где ее взять-то. Отоспавшись остаток дня на мышьем сеновале, непонятным светлым ночным часом товарищи спустились к речке. Хератин сгрузил рюкзак с нижнетагильским пивом, ловко запалил костерок. Туман, словно молоко в воде, низко слоился над
Божьим миром, потрескивали в бледном огне сучья; изумительную благодать испытывал поэт в блоке с душевным рабочим классом в этой чистой, напоенной сырыми луговыми и речными запахами ночи… Река, небо, бережок сливались в общем дымном свете, и две прекрасные девицы в длинных рубахах, выйдя к костру из туманных вод, ничуть не удивили мужчин, присев рядышком на травку.
Ленька уже много раков натаскал, опуская в илистую сыворотку электрический китайский фонарик, запеленутый в полиэтиленовый пакет.
Черная масса шевелилась и тихо скрежетала в ведре. Одна из девиц откинула от лица мокрую прядь и обняла голой рукой ловца за шею.
– Что, Ленечка, узнаешь меня, морда бухая? – и поцеловала, оттянув ворот свитера, под кадык.
– Дуська! – не удивился, но малость встревожился монтер. – Слышь,
Жек, а ты не верил! Дуська моя, утопшая.
– Дуська на базаре семечками торгует… – нежно рассмеялась девица и подала Жене свободную ладошку. – Лилия, ундина шестого разряда. -
Она искоса метнула на него лукавый взгляд. – А это Вероника, ученица.
Вторая девушка застенчиво улыбнулась и склонила голову Жене на плечо.
– Айда купаться, рыбачок?
– Не, девки, – сухо отвечал за Волынкина Хератин. – Знаем мы, как с вами купаться. Хорош православные души губить. А вот, к примеру сказать, может, раков хочете? Ща варить станем.
Ундины легко согласились. Пока раки варились, Дуська все ныла, что совсем мужиков не стало, местные их знают и нипочем купаться и щекотаться не хочут, а приезжих вот уж лет десять, как не бывало.
Потом выпила и повеселела. Затянула песню “Ах вернисаж, ах вернисаж…”, раскраснелась, обозвала Хератина старым козлом и, допив свое пиво, мертво уснула.
Вероника же маялась. Была она некрасивая, нос розовой картофелинкой, глазки припухшие, волосики реденькие и вдобавок – заячья губа. Раков жадно и шумно высасывала, объясняя с набитым ртом: “Оголодали на хер с энтих водорослей!” Доевши, стала норовить впиться измазюканным ртом Женьке в губы; поэт уклонялся. “Ну и пошел на хер”, – в своей манере среагировала Вероника и попросила папиросочку. “А где ж ваши хвосты?” – удивился вдруг Женя, обратив внимание на толстые и большие ноги Вероники. “Во, дурак! – заржала та. – Сказано ж тебе,
ёпть, “ундины”! Какие тебе хвосты, это у русалок, да и то не всегда.
А ундины – бабы как есть, без разницы!”
Между тем разгоралась небывалая заря. На косых сиреневых, потом розовых и прозрачно-красных крылах полетела от леса по небу, наливаясь вишневым соком, лопаясь от спелости и рассыпая по мокрой траве бриллиантовые огни. Дуська-Лилия спала, раскинувшись в волнах янтарных волос. Развратная улыбка играла на ее губах, спелых, как заря, тень ресниц трепетала на нежной щеке, тонкие ноздри тихонько посвистывали. Белая рука лежала на сердце, точно Дуська давала клятву. Свободная рубаха обтекала многочисленные холмики, впадинки и извилинки. Увлеченный ландшафтом ее длинного тела, Женька не заметил, как скрылась Вероника и уполз спать в стог на лугу Хератин.
