Сергей Есин - Твербуль, или Логово вымысла
Как опытный воздухоплаватель, я все время маневрирую с высотой и скоростью. Современные воздушные шары сейчас работают с газовой горелкой: чуть открыл вентилёк, вспыхнет посильнее газовое пламя, горячий воздух вытеснит из оболочки холодный, и шар вместе с корзиной для пассажиров взмоет вверх. Никаких вольностей вроде того, что, дескать, у воздухоплавательницы некая горелка между ног! Во-первых, это некрасиво или, как любит говорить наш профессор по эстетике, неэлегантно, а во-вторых, все знают, что даже молодые, только что выходящие на арену общественной деятельности и ниву искусства писатели летают силой воображения!
Я внутренне, в душе, подворачиваю вентиль, во мне что-то вспыхивает, расширяется, отчего даже чуть развевается юбка, которую я ловлю, соединяя колени, но тем не менее волшебный механизм работает, я взмываю повыше. Тут мне, конечно, хочется сосредоточиться на своем любимом и родном объекте, но - терпение, мы еще успеем аккуратно его обследовать, а пока вспомним, что я давненько не заглядывала в окна верхних этажей учреждения напротив. Что хочу увидеть? Прощение? Милосердие? Расположение к ближнему? Всем сестрам по серьгам? Увы мне, бедненькой...
Гляжу в окна: нет никаких пыточных машин, колодок, отсутствует основной инструмент профессии - дыба, никаких раскаленных щипчиков и буравчиков. Нет ни испанских башмаков, ни специальных леек, через которые в горло условному преступнику можно налить воды, пока не начнет лосниться, а потом и разорвется пузо, или для тех же целей свинца, олова либо каких других легкоплавких металлов. Тоже заливали в горло. Почему подобные казни и пытки нынче отсутствуют? Я бы, например, обязательно что-нибудь залила в пасть милиционерам дорожных постов Осетии, через которые проезжали террористы, направляясь в Беслан. У меня на примете достаточное количество и других персонажей, к кому бы я, молодая писательница-гуманистка, применила что-нибудь средневеково-изощренное. С каким удовольствием повращала бы я закрутки на удавках или штурвальчики на колодках! В Антверпене, пишут, есть даже музей пыток. Какая прелесть, вот бы мне пройти там курс повышения квалификации! Списочек уготованных мною на казнь изрядный: от дорогого и любимого отчима, бывшего секретаря райкома, до некоторых деятелей современного правительства. Я всем отыщу и приготовлю что-нибудь специфическое.
Увы мне, бедной! Как скучно в этом федеральном штабе исполнения наказаний. За давно немытыми окнами печальные, одуревшие от мечтательности чиновники-гунны сидят за компьютерами, считают тюремные и лагерные сроки и тонны картофеля и капусты, которые надо поставить клейменым рабам. Умножают трудовые ресурсы и думают о нетрудовых доходах. Я полагаю, что многим в этой грустной системе мерещатся откаты при поставках, допустим, макарон с просроченным сроком давности для застеночных пищевых котлов. Как талантливо по всей стране шустрое племя гуннов наживается на страданиях и несчастьях людей! Я жадно, будто знаю, что это понадобится мне для нового романа, смотрю в потускневшие от пыли окна. Лживая, идущая еще со средневековья традиция - место скорби не должно быть веселым. Чихают или сморкаются ревнители и исполнители наказаний на свои компьютеры и столы, чтобы выразить тем самым сочувствие тому человеческому навозу, с которого они кормятся? Бедные чиновники - прапорщики, капитаны, майоры, полковники и потрепанные генералы, по-иностранному элегантно называемые нынешней эпохой пенитенциарщиками - им ведь всем в силу возраста уже немного надо. Одним, постарше, кефирчик на ночь и клизму с ромашкой, а которые помоложе - обойдутся бутылкой водки-самопала и палочкой шашлыка. И хватит, угомонитесь, милые, жизнь проходит в суете, а главную суету создает беспокойство, как сохранить награбленное. Да нет, тянет их, проклятых оборотней, постоянно копаться в суме нищего. А виновны тут их домочадцы, которым нужны новые мобильные телефоны, как у сверстников в школе, новые шубы, как у соседки по лестничной клетке, новые машины, как у патентованного жулика из правительства, которого можно постоянно наблюдать по телевидению!
Впрочем, хватит о скучном. Последний раз летаю в этом районе, теперь главное - запомнить эти снулые, как у сомов, лица, в будущих романах они мне пригодятся. А если попадется мне кто-нибудь на перекрестках судьбы вживую - оторву яйца. Натурально и со смаком оторву. Это моя месть за всю угнетенную литературу! Это моя мечта. Не забывайте о мстительнице, ребятки, я еще прилечу, чтобы побить у вас стекла.
Я медленно разворачиваюсь в воздухе, меняю позу. Я снижаюсь, стараясь не задеть водосточные трубы, провода уличного освещения, всякие электрические времянки. Начинается воздушное кружение будто над макетом, раскрытым с одной стороны. Так хозяйка, варящая борщ, всегда знает, что там томится у нее под крышкой в кипящей кастрюле. Чуть снизимся, а главное, настроимся: здесь другие магнитные волны, другие диапазоны жизни. Здесь все мягче, изысканнее, все же бывшая дворянская усадьба.
Итак, внизу некий квадрат, образованный трехэтажным особняком, флигелями по сторонам и роскошной чугунной оградой там, где усадьба выходит на Тверской бульвар. Ох, какая ограда, не намного хуже, чем решетка питерского Летнего сада! Они даже соревнуются, эти решетки, по участию в литературе. Одну описал Пушкин, но разве слабее описание у бастарда Герцена, который родился в угловой комнате дворянского дома. Бастарда, обратим внимание! Это означает, что потрахаться на стороне мужикам всегда хотелось. Родился этот хитроумный мальчонка от барина и немки-прислуги и как плод сердечной любви получил фамилию Герцен (Herz, по-немецки сердце). Понятно по этой лингвистике, какие здесь немецкие корни? Мне кажется иногда, что не будь этих картофельных корней, ни за что Александр Иванович со своим "Колоколом" не принялся бы будить Россию. Русский менталитет несколько иной, нам бы, сердобольным, на печи полежать, да с бабой, да еще чайку попить под томное пыхтенье самовара на сосновых шишках.
В центре квадрата - довольно уродливый памятник этому самому бастарду, революционеру и писателю. В России все интеллигенты - писатели. Памятник мог бы быть и получше, но уж как получился. Времена, когда ставили, были без излишеств. Монумент ныне примелькался, как верстовой столб, иногда на него садятся голуби или другие птицы и гадят, но юные гении, насыщающиеся образованностью в этом литературном курятнике, его любят. В знак своей особой признательности, во время какого-нибудь общественного мероприятия по уборке территории, молодые служители муз могут вымазать ему ботинки черной краской, а на Новый год обязательно кто-нибудь ставит на постамент бутылку с шампанским и граненый стакан. К утру бутылка всегда бывает опорожненной, стакан пустым, а на снегу - никаких следов. Домовые, гении места, ведьмы, наверняка обитающие где-нибудь в окрестных подвалах? Это тоже надо принять во внимание. Может быть, про себя, мысленно, я уже пишу свой будущий роман и выдаю тайны и некие сюжетные ходы? Допустим, я все же знаю, кто опустошает бутылку. Но почему за собой не моет стакан?
Птицы недаром садятся на голову и плечи знаменитой фигуры. Отсюда открывается обзор на все четыре стороны. А может быть, птицы подзаряжаются энергией бунтарства, которая идет от памятника? Во всяком случае, каждый раз, совершив воображаемый полет над обозначенной территорией, я тоже, хоть на несколько минут, сажусь на голову медному идолу. Я надеюсь, вы почувствовали некий подтекст? Понятие "медный" в русской литературе знаково и священно! Ужо тебе!..
Пользуясь тем, что я пока невидима, прицеливаюсь к медной голове. Внутри меня просто выключается горелка, и я планирую, расставив ноги, чтобы не отклониться от пункта назначения. Как эротично юной литературной деве сесть верхом на классика!
Приятно холодит; приземление было точным, как у какого-нибудь аса, "витязя" или "стрижа". Мастерство, как говорят наши педагоги-писатели, не пропьешь. Знакомы ли вы, классик, с новейшим фасоном трусиков, где, собственно, одни воздушные воланы и кружева? Как подобный фасон заводит мужчин! Я сажусь спиной к Тверскому бульвару, устраиваюсь поудобнее, классик глядит на Твербуль, на знаменитую чугунную ограду, а я - на старый дом его богатого и сластолюбивого папаши Яковлева. Все на месте; моя сумочка, без которой я ни на шаг, тоже приземляется рядом и тоже пока невидима.
Дом как дом, типичный восемнадцатый век, правда, за пару последних столетий культурный слой поднялся, и теперь бельэтаж превратился в первый, белые камни ступеней, утонувшие в асфальте. Время вообще зарастает мусором. Нет ничего опаснее, чем хозяйничанье плебса в подобных владениях. Что он понимает в архитектуре, в памяти истории, в памяти ушедших культур! Что для него белый камень у порога, которого касалась нога Есенина или Евтушенко!
