Магда Сабо - Пилат
В палате она прежде всего увидела Лидию. Сиделка обернулась на звук открываемой двери, встала, одернула халат. Она не поздоровалась с вошедшими, лишь кивнула им; она единственная выглядела естественно в этой противоестественной обстановке. Поправив какую-то складку на одеяле Винце, она тут же вышла, не оглянувшись на больного. «Надо же, — думала старая. — Столько времени рядом с Винце — а так вот берет и уходит, с сухими глазами, как ни в чем не бывало. Неужто к смерти можно привыкнуть?»
Винце был без сознания, но казалось, он просто спит; туго натянутая кожа на лбу чуть серебрилась. Нос со вчерашнего дня словно бы вытянулся, на переносице не было красноватой полоски от очков. Она посмотрела пристальнее и поняла, что не нос вырос, а щеки, все лицо Винце опало за минувшие сутки. «Покинул, — думала она, — не дождался. Сорок девять лет я знала каждую его мысль. И вот теперь не знаю, что он уносит с собой. Покинул».
Она опустилась на край постели и стала смотреть на мужа.
Долгие месяцы, изнуряя себя, она ухаживала за ним днем и ночью — и теперь чувствовала, что и не устала совсем, что охотно начала бы все сначала, если бы только ей позволили забрать его домой, забрать прямо так, в расстегнутой на груди, придававшей ему какой-то особенно беспомощный вид рубашке, из которой странно выпирала грудная клетка. Она даже на руках бы, пожалуй, его унесла: что там осталось от него, от его тела! Нельзя, нельзя было отдавать его в клинику, отпускать от себя: конечно, Иза хотела как лучше, лучше для них обоих — и все равно нельзя было ее слушать. Будь он в эти недели с ней, может, он бы пожил еще немного. Здесь за ним ухаживала Лидия, она дважды в день меняла ему постель, подавала все, что нужно. Лидия аккуратна, терпелива, ласкова — но разве умела она шутить и дурачиться, заставляя его съесть лишнюю ложку супа, разве умела заморочить голову, внушая, что никаких у него нет болезней, кроме старости, и способна была найти слова, чтоб успокоить, остановить поток рвущихся из груди жалоб? Нет, нельзя было отпускать его в клинику! Теперь вот он так и уйдет, не приходя в себя, не сказав последнее прости. Она нагнулась, поцеловала мужа. Лоб у него был сух и пах лекарствами. Сев рядом, она взяла его руку.
К обеду заглянул Деккер, вернулась Лидия. Антал уже исчез; старая не заметила, когда он вышел. Деккер пробыл с минуту; она думала, что Лидия уйдет вместе с ним, но та осталась. Сиделка встала у окна, против кровати, и оттуда смотрела на них. Старую беспокоил этот взгляд, она повернулась к девушке спиной — и тут же забыла, что в комнате есть еще кто-то. Жизнь, казалось, уже покинула Винце; жили еще только волосы, упрямые завитки седой его шевелюры. Она не чувствовала ни усталости, ни голода, не ощущала, как идут часы, лишь время от времени выпрямляла спину, занывшую от неподвижности.
День начал клониться к вечеру, когда Винце вдруг произнес что-то.
Ей показалось, сердце у нее вот-вот остановится. До этого момента в ней и вокруг нее царила бесконечная, непроницаемая, строгая тишина, в которой любой звук показался бы ненужным, неуместным. Когда он заговорил, тело его вздрогнуло, затрепетали сомкнутые ресницы. Она склонилась к его губам, чтобы разобрать то еле слышное, что он сказал. Тут и Лидия оказалась рядом, теперь они прислушивались вдвоем; увидев склонившееся рядом молодое лицо, она почувствовала раздражение, даже враждебность. В этот момент она ненавидела Лидию, та казалась ей навязчивой и бездушной. Вон Антал — вышел же, и Деккер тоже; у них есть чувство такта. А эта чего суется? И глухая она, что ли? Не слышит, что больной просит пить? А если слышит, то почему не даст воды? Стоит, смотрит на Винце и не шевельнется. Ей, старой, самой приходится вскакивать, брать стакан с ночного столика, с которого кто-то все уже убрал: и очки Винце, и его чашку, и огрызок карандаша… В тоже время в глубине души она была даже довольна, что сиделка не сообразила, что нужно сделать, что только она расслышала слова Винце, поняла, чего он хочет, она даст ему пить — она даже теперь способна ему помочь. Налив в стакан воды, она приподняла голову Винце, поднесла стакан к его рту.
Губы Винце не раскрылись навстречу воде, и на лице его отразилось отвращение, досада. Он отказывался от воды.
— Не хочет он воды, — шепотом сказала Лидия. — Не надо его поить.
Старая с удовольствием ударила бы ее сейчас. Смотрит, как статуя, дает ей указания, забирает у нее из рук стакан. И вот снова этот голос, этот странный, свистящий звук. Но почему же он не пьет, а сам просит воды?
— Я здесь! — громко сказала Лидия.
В первый момент старая подумала, что сиделка обращается к ней, и рассердилась было. Но оказалось, Лидия смотрит на Винце, а не на нее — и тут губы у Винце снова дрогнули. Нечто напоминающее прежнюю улыбку на миг осветило его лицо и тут же угасло. По ту сторону кровати Лидия, присев на корточки, взяла руку Винце.
Старая чувствовала себя обманутой, ограбленной. Она смотрела на Лидию, на лицо ее с каким-то непонятным, чужим, неведомым ей выражением и ощущала острую ненависть к ней, словно видя ее впервые в жизни. Мошенница, воровка, она похитила у нее эти последние минуты. Это Антал выбрал ее, Антал приставил ее к Винце. Иза бы так не поступила. И теперь вот эта чужая женщина сидит на корточках, держит руку ее мужа в своих руках. Кто она Винце? Зачем она ему?
— Спи! — сказала Лидия, — Я здесь.
Старая снова опустилась на край постели, и ее охватил такой гнев, что даже боль свою она уже не чувствовала. Она схватила другую, свободную руку Винце; беспомощное его тело лежало между ними, словно распятое. Больше Винце ничего не говорил, дыхание его стало еле слышным. Лидия все сидела на корточках. Лица ее не было видно: она прислонилась лбом к руке Винце.
За окнами, в ветвях мартовских деревьев, таял, мерк свет. Старая закрыла глаза, напрягла уставшую спину. Она подняла взгляд, лишь услышав, что Лидия шевельнулась и встала. Винце лежал точно так же, как прежде, только стал еще тише.
— Скончался, — сказала Лидия. — Он не пить просил, а дочь звал: «Иза». Я пришлю доктора Антала.
II
У подъезда отделения стояла машина. Антал повел старую прямо туда. До нее не сразу дошло, что Деккер распорядился отвезти ее домой на своей машине. Она испуганно затрясла головой: нет, нет, и речи быть не может, ни в коем случае. Не хватает еще, чтобы она уселась в машину и прикатила домой, будто со свадьбы. Она пойдет через парк, сразу за парком ходит трамвай, она спокойно доедет себе до дому. А еще лучше дойдет пешком. Ей сейчас полезно будет пройтись немного, размяться. Антал оглянулся назад, на, каморку, где висела на крючке пелерина привратника: должно быть, собрался проводить старую. Нет, нет, не надо ее провожать, она сама доберется! Ей так хочется побыть сейчас одной! Ничего с ней не случится; что может случиться, пусть Антал будет спокоен. И спасибо за все, и ему, и Деккеру.
Хоть сетку свою пускай оставит здесь, просил ее Антал. Зачем: ей не тяжело. Врач никак не хотел ее отпустить, и тогда она, не тратя слов, повернулась и пошла. Она знала, что поступает неблагодарно, что это попросту невежливо, — но если она не уйдет сию минуту, силы ее оставят. Антал что-то крикнул ей вслед, про Изу и про телефон — она не разобрала. Да и не старалась: господи боже, когда же он наконец отстанет от нее?
Парк был мрачен, даже сердит, словно лишь против воли уступал натиску весны; кое-где еще лежали холмики нерастаявшего снега. Вокруг стояли группами березы; высокие белоствольные деревья гнули под ветром худые свои тела. Вокруг озера на ивах пушились уже сережки, но март стоял не ласковый, скорее суровый, и небо над деревьями нависло пасмурное, угрюмое, неспокойное; набухшие почки на концах ветвей вовсе не казались нежными и романтичными — зеленовато-лиловые, цвета протухшего мяса, они торчали неприветливо, угрожающе. На вершине холма вздымались к небу три старые, облысевшие ели, чешуйчатые их торсы были массивны, и только ветви отзывались на порывы ветра; в серой хвое темнели прошлогодние шишки. На тропинках, в следах, оставленных гуляющими, стыла на талой воде ледяная пленка.
Легкий мостик вел на островок в середине искусственного озерца; старая, поколебавшись, ступила все же на мост и перешла на остров. Отсюда была хорошо видна труба над клиникой, из нее клубами шел дым, ослепительно, фантастически белый и пышный на фоне чугунно-серого неба. Виден был и треугольник крыши, на ней, среди причудливых мифологических фигур, прятались от ветра голуби. Старая опустилась на скамью, стала глядеть на воду.
Вдоль берегов еще держалась ледяная кромка, но вода уже жила. Старая не видела рыб, но чувствовала их беспокойное присутствие, когда в какой-нибудь точке озера вдруг расходились круги и что-то стремительно прорывало тугую поверхность. В озере жили темные, всегда голодные карпы; когда-то, когда Иза была девочкой, они часто приходили сюда летом наблюдать за ними, иногда бросали им корм: забавно было смотреть, как рыбы, теснясь, пытаются схватить какой-нибудь лакомый кусочек. Дна озера не видно было в темной воде; берега лежали голые, зябкие, кое-где по склонам пригорков торчала худосочная прошлогодняя трава. Желтые травинки беспокойно, неустанно шевелились под ветром. «Что я буду делать одна?» — думала старая.
