Леонид Юзефович - Гроза
Надежда Степановна этого не видела, она уже вышла на улицу. Родыгин услышал знакомый звук и понял его происхождение, но решил не прерываться.
— В нашей стране, — говорил он, — пьянство за рулем сурово карается законом. Очень сурово, но все же не так, как в некоторых зарубежных странах. Есть, ребята, на земном шаре такие государства, где пьяниц-водителей сразу приговаривают к смертной казни.
— Так им и надо, алкашам, — сказала рано развившаяся толстая девочка с пятнами зеленки на подбородке.
— Тебя как зовут? — спросил у нее Родыгин.
— Вера.
— Ребята, все согласны с Верой?
Филимонов поднял руку.
— Давай, — обрадовался Родыгин, — выскажи свое мнение.
— Можно выйти? — спросил Филимонов.
— Я-то думал, ты хочешь ответить на мой вопрос…
— Меня тошнит, — сказал Филимонов.
Родыгин обвел класс испытующим взглядом, пытаясь понять, врет он или говорит правду, но ничего не понял.
— Что с тобой делать! Иди.
Филимонов вышел в коридор и направился к туалету, но через два шага понял, что дойти туда не успеет. Томатный сок, выпитый весной в магазине “Дары природы”, колом стоял в горле. Он повернул обратно, выбежал на крыльцо, заскочил за угол, и здесь его вырвало.
Рядом у тротуара была разрыта земля, рабочие укладывали в траншею обернутые войлоком трубы. Филимонов сел на ступеньку крыльца и, как учила мама, стал глубоко дышать носом. Пахло электричеством.
2Надежда Степановна тоже почувствовала этот разлитый в воздухе тревожный запах, но в ее памяти для него не нашлось подходящего имени. Торопясь, чтобы успеть до перерыва, она перебежала улицу в неположенном месте и все-таки опоздала. “Гастроном” уже закрывался на обед, вход загораживала мрачная тетка в белом халате. Унижаться перед ней не хотелось. В поисках чего-нибудь, способного заменить торт, Надежда Степановна направилась к маленькому импровизированному рыночку около трамвайной остановки. Десятка полтора старушек в два ряда сидели на перевернутых магазинных ящиках, перед ними пестрели разноцветные бидоны с ягодами и райскими яблочками, в бутылках торчали астры и гладиолусы, на расстеленных газетах жалкими кучками лежали вялые осенние грибы. Одна бабка торговала мухоморами. Они предназначались или гурманам, имеющим терпение варить их в семи водах, или язвенникам, утратившим веру в патентованные аптечные средства.
Надежда Степановна прошла рыночек насквозь, и перед крайней старушкой увидела облупленную эмалированную кастрюльку, доверху наполненную мелкими, буровато-черными ягодами. Она даже не сразу поняла, что это черемуха. Торговать ею можно было только от полной безнадежности.
Мухоморы, и те выглядели здесь уместнее. Черемуха давно не считалась за ягоду, последний пирожок, для которого она служила начинкой, Надежда Степановна съела лет двадцать назад. А какие были пирожки! Легкий хруст дробленых косточек, мраморные прожилки на корочке, душистая фиолетовая мякоть внутри.
— Почем? — спросила она.
— Полтинник стакан.
Надежда Степановна достала из кошелька рубль.
— Один, пожалуйста.
— Бери уж два, сдачи нет, — сказала старушка, вынимая из крошечного запавшего рта, похожего на рот постаревшей куклы, несоразмерно громадную папиросу.
В последнее время Надежда Степановна все чаще задумывалась о собственной старости. Семьи у нее не будет, это ясно, и родить ребенка без мужа она скорее всего не решится. После выхода на пенсию идеальным вариантом для нее было бы зиму жить в городе, а лето проводить в учительском пансионате. Такой пансионат для заслуженных работников просвещения существовал на севере области, в старинном райцентре, где позапрошлым летом Надежда Степановна была с ребятами на экскурсии. В тени Спасо-Георгиевского собора приютился двухэтажный купеческий особняк с эркером, со стеклянными горбами парников на крыше. Когда-то он принадлежал владельцу здешней фаянсовой фабрики, меценату и сумасброду. На чердаке у него был устроен бассейн, в нем плавали и питались свежей рыбой из Колвы два нильских крокодила. Как рассказывали местные жители, один из них тихо умер в революцию от голода, другой был застрелен во время кулацкого мятежа, в котором активно участвовали не жаловавшие заморских тварей кержаки-старообрядцы. Первого закопали в огороде, чучело второго легло в основу коллекции районного краеведческого музея, но там ему не суждено было обрести покой даже после смерти. Как всякое бессловесное создание жил он вне истории, зато своей гибелью сумел вписаться в контекст эпохи, отразить своеобразие исторического момента. Поэтому на протяжении полувека его постоянно перетаскивали из отдела истории края в отдел природы и обратно.
Все эти годы бассейн пустовал, в него сваливали всякий хлам, через выбитые ячейки заметало снег и семена полыни, но не так давно дыры залатали, натаскали земли, и теперь там была оранжерея. Цветы, а заодно и овощи к столу разводили заслуженные работницы просвещения. С двумя из них Надежда Степановна подружилась, посылала им индийский чай, конфеты, открытки на Восьмое Марта и День учителя, а они однажды с оказией прислали ей букет чудесных, почти не увядших в дороге белых хризантем. Вот уже второй год этот нищий пансионат, окруженный тайгой, лагерными зонами и лесосплавными участками, казался обителью покоя, единственным в мире местом, куда только и можно стремиться душой.
С намокающим от ягодного сока кульком-фунтиком, стараясь держать его подальше от нового плаща и запоздало ругая себя, что польстилась на эту совершенно не нужную ей черемуху, Надежда Степановна по мосткам перешла выкопанную возле школы траншею. Здесь на крыльце сидел Филимонов. Он уже дышал ртом, потому что от сидения на каменной ступеньке его внезапно прошиб насморк.
— Меня тошнило, — издали объявил Филимонов, чтобы и мысли не возникло, будто он изгнан из класса за плохое поведение.
— Господи! А что ты ел?
Филимонов перечислил. Надежда Степановна и все ребята ели в буфете то же самое, но никого не тошнило, даже Векшину с ее больной печенью.
— Странно. С чего бы это?
— Не знаю, — сказал Филимонов, хотя вообще-то смутно догадывался о причине.
— Живот болит?
— Нет.
Присев на корточки, Надежда Степановна положила кулек на ступеньку, вынула из сумочки платок и стала оттирать со щеки Филимонова присохший ошметок кунцевской булочки. Другой рукой она придерживала его за чистую щеку, чтобы голова не болталась. Потом ему велено было идти в класс. Он пошел, Надежда Степановна сунула испачканный платок обратно в сумочку и вдруг заметила, что из бокового отделения исчез кошелек.
3Дожидаясь ответа на свой вопрос, Родыгин смотрел в окно. Сквозь листву американских кленов видны были серые пятиэтажные коробки шестидесятых годов, белые девятиэтажки последних лет. Кое-где между ними торчали трубы котельных. Самая ближняя была самой старой. Выложенная из побуревшего кирпича, которого никогда не касалось жаркое дыхание пескоструйных аппаратов, она плавным изгибом расширялась к основанию и напоминала знаменитый хивинский минарет Калян. Родыгин видел его, когда служил в армии.
Никто больше руки не поднял, хотя времени дано было предостаточно. Пришлось отвечать самому.
— А вот я, ребята, — твердо сказал Родыгин, — с Верой не согласен. Смертная казнь — это недопустимая мера наказания. Наказание должно исправлять человека, если, конечно, еще есть надежда его исправить. Например, в Турции нашли оригинальный выход из положения.
Он рассказал, что в Турции, когда поймают выпившего за рулем, заставляют его пройти пешком тридцать километров. Сзади на мотоциклах едут полицейские, следят, чтобы по дороге он не вздумал остановиться или присесть где-нибудь в холодке.
— Лично я думаю, что в этом случае неплохо бы нам поучиться у турок, — сказал Родыгин и посмотрел на пустой стул Филимонова.
Сказано было тем доверительным тоном, который в таких случаях неизменно завораживал его самого, — тоном человека, не только имеющего доступ к закрытой информации, но из уважения к данной аудитории позволяющего себе сказать то, чего в другой аудитории он бы, конечно, говорить не стал.
Страшная турецкая жара сгустилась в классе, от столов дрожащими струями поднялся к потолку раскаленный воздух. Прямо перед собой Векшина увидела уходящую за горизонт, белую от зноя каменистую дорогу. По ней, шатаясь от усталости, брел папа. Его рубашка прилипла к спине, волосы поседели от пыли. Пот заливал ему глаза, иногда он с мольбой о дожде поднимал их к небу, надеясь различить вдали то крохотное облачко, которому, как обычно бывает в южных странах, суждено скоро превратиться в грозовую тучу. Вслед за ним на громадных, с кривыми рогами, ревущих и сверкающих под безжалостным турецким солнцем мотоциклах ехали усатые полицейские в бордовых фесках. Они норовили подтолкнуть папу передними колесами: шнель, шнель!
