Филип Рот - Грудь
— Нет, — прохныкал я. — Но где мое лицо?
— Дайте сестре вас вымыть, и мы потом побеседуем с вами, если вы захотите. Не думайте ни о чем.
— Что со мной произошло? — все, что я помнил о той ночи в своей квартире, это боль и ужас: я ощущал себя так, словно мною выстрелили из пушки в каменную стену, а потом по мне прошагал целый батальон. Теперь мне казалось, что я был сделан из вязкого теста, словно меня растянули в разные стороны за пенис, за ягодицы, пока я не стал в ширину таким же, как в полный рост. Врачи считали, что я должен был потерять сознание всего лишь на минуту или на две в тот момент, когда этот «взрыв» или «катастрофа» произошла, но теперь задним числом мне представляется, что я бодрствовал все время и ясно ощущал, как все кости в моем теле ломались и крошились в труху.
— Расслабьтесь, Дэвид, расслабьтесь…
— Как меня кормят?
— Внутривенно. Вы получаете все необходимые продукты.
— Где мои руки?
— Дайте сестре вас вымыть, потом она разотрет вас маслом и вам будет хорошо, гораздо лучше. Вы сможете поспать.
Так меня умывали каждое утро, но прошла, должно быть, неделя или две, пока я не успокоился настолько, чтобы испытывать от этого умывания такое же удовольствие, как при эротической стимуляции. Тогда я сделал вывод, что мне просто ампутировали все конечности. Я вообразил, что под моей спальней взорвался котел в бойлерной и во время взрыва я лишился зрения и потерял руки и ноги. Я рыдал не переставая, не испытывая никакого доверия к доводам доктора Гордона и его коллег, которые объясняли причину моей «болезни» гормональными факторами. Однажды утром, обессилевший от многодневных рыданий без слез, я почувствовал, что возбуждаюсь. Это было ощущение легкой пульсации в районе моего «лица», приятное ощущение… как бы сказать… прилива крови. Меня мыли.
— Вам нравится? — голос был мужской. Незнакомый!
— Кто вы? Где я?
— Я няня.
— А где другая няня?
— Сегодня воскресенье. Спокойно, Дэйв, сегодня же воскресенье!
На следующее утро моя постоянная няня вернулась к своим обязанностям в сопровождении доктора Гордона. И снова, пока мне мыли «лицо», я испытывал ощущение, которое сопровождает эротическую игру, но на сей раз я позволил им завернуть себя в простыню. Когда она начала растирать меня маслом, я прошептал:
— Как приятно…
— Что? — спросил доктор Гордон.
Теперь я ощущал каждый ее палец, дотрагивающийся до меня, потом что-то стало двигаться по мне медленно, кругами. Ее мягкая ладонь.
— О! — закричал я, когда потрясающее ощущение приближающегося взрыва, которое предшествует долгожданной эякуляции, пронизало все мое существо. — О, как это приятно! — и я начал истерически рыдать, пока не уснул.
Вскоре после этого доктор Гордон и доктор Клингер, который в течение пяти лет был моим психоаналитиком, рассказали мне о моем превращении.
Каждое утро меня осторожно мыли, после чего сосок смазывали маслом. Шесть дней в неделю эти сеансы производила женщина — мисс Кларк, а по воскресеньям — мужчина. Прошло еще десять недель, прежде чем я окончательно избавился от ужаса, с которым я внимал рассказу о своем превращении, и научился расслабляться под целительными руками мисс Кларк. Как выяснилось, я не мог предаваться полностью сексуальному возбуждению, которое возникало в процессе мытья моего соска, пока доктор Гордон не согласился оставлять меня в палате наедине с няней. Но тогда я испытывал такие ощущения, вытерпеть которые было почти невозможно (это сладостное «почти»!) — сродни ощущениям во время ночей любви с Клэр в последние недели, но куда более интенсивные, ибо они завладевали мной в состоянии моей полнейшей беспомощности, в кромешной тьме, приходя из неведомого мне источника, великолепного и преданного мне и только мне и моему удовольствию без остатка. Теперь я был привязан мягким жгутом к чему — то вроде гамака — мой сосок в изголовье, мое закругленное окончание в ногах, — когда мисс Кларк входила в мою палату с тазиком теплой воды и чашей с маслом (в моем воображении рисовалась чаша, а не бутылка), мои извивания заставляли гамак раскачиваться в течение бесконечных сладостных минут. Он продолжал раскачиваться и после того, как мой сосок мягчел и я засыпал сном умиротворенного.
Как я сказал, доктор согласился оставлять меня в палате наедине с няней. Но как я узнаю, что кто-то вышел из палаты? Все мои ощущения заставляют меня заключить, что я нахожусь под постоянным наблюдением, если не компании ученых, расположившихся прямо у моей кровати (или в амфитеатре за стеклом?), то камер больничной телестанции. Доктор Гордон уверяет меня, что мне уделяют внимания не больше, чем другим «тяжелым больным», но кто может удержать его от лжи? Мой отец? Клэр? Доктор Клингер? Найдется ли какой-нибудь дурак, который будет следить за соблюдением моих гражданских прав в условиях этого кошмара? Да это просто смехотворно. И почему это я, в таком положении, должен ломать себе голову — один я в палате или нет? Я не исключаю, что лежу в звуконепроницаемой стеклянной колбе где — нибудь посреди «Мэдисон сквер гарден»[2] или в витрине универмага «Мейсиз» — ну и какая разница? Где бы меня ни положили, кто бы на меня ни глазел, я одинок как никто другой. Возможно, мне нужно прекратить слишком много времени посвящать раздумьям о своем «достоинстве», которое имело для меня какую-то ценность, когда я еще был профессором литературы, любовником, сыном, другом, соседом, клиентом, покупателем, гражданином. Одним из результатов подобного превращения, надо думать, является то, что жертва перестает забивать себе голову проблемами внешнего антуража и личного достоинства. Но поскольку эти вещи прямо связаны с моим представлением о душевном здоровье и с моими самооценками, я и в самом деле «забиваю себе голову» ими так, как никогда в своей прежней жизни, где социальные условности, изобретаемые главным образом образованной частью общества, давали мне чувство подлинного эстетического и морального удовлетворения. Если бы я в возрасте тридцати восьми лет вдруг стал держаться с окружающими подчеркнуто официально, не думаю, что от этого я стал бы менее раскованным и откровенным со своими ближайшими друзьями.
Но теперь мысль о том, что мое сексуальное возбуждение транслируют «живьем» по телевидению и что когда я «мастурбирую», на меня смотрят сотни глаз с амфитеатра, глубоко меня мучит и ранит. Какая глупость, какие необоснованные страхи, скажете вы, думать об этом в подобных обстоятельствах, но в таком случае, мои эмансипированные друзья, что вам известно об этих обстоятельствах? Итак: доктор Гордон уверяет меня, что моя интимность соблюдается, и я ему уже не возражаю. Я говорю просто: «Спасибо за заботу». В этом я по крайней мере делаю вид, что я думаю, что один, когда я вовсе не один.
Видите, дело не в том, чтобы поступать правильно или прилично; уверяю вас, я не задумываюсь о правилах поведения груди. Я скорее буду просто вести себя так, как считаю нужным, если я буду оставаться самим собой. Или я буду оставаться самим собой, или я сойду с ума — и тогда я безусловно умру. А ведь кажется, что я не хочу умирать, меня это несколько удивляет, но я ничего не могу с этим поделать. Я не предвкушаю какого-то чуда, какого-нибудь контрудара со стороны моих антимаммогенных гормонов, если таковые существуют (только Господу ведомо, есть ли они в существах, подобных мне) и которые вернут мне прежний физический облик. Я подозреваю, что уже слишком поздно, так что я не стану обольщаться пустой надеждой и бить себя в грудь, доказывая, что грудь хочет продолжать свое существование.
Я настаиваю, что я человек, но не вполне человек. И я хочу жить вовсе не потому, что могу, вовсе не потому, что самое плохое со мной уже произошло; я не уверен, что дело именно в этом. Несмотря на всю мою «уравновешенность» и видимую «трезвость ума», которая позволяет мне рассказывать вам историю моего несчастья, мне иногда кажется, что худшее еще впереди. Вот что будет: испытывая страх смерти с двухлетнего возраста, я зациклился на своей ненависти к этому чувству, я занял круговую оборону против смерти, и с этой позиции я не могу сойти, потому что со мной произошло ЭТО. И как ни ужасно ЭТО, моя старинная жестокая подруга Кончина все же кажется мне наихудшим злом. Так что вы, может быть, скажете, что ЭТО совсем и не так уж ужасно. Что ж, читатель, скажи так, если хочешь. Я знаю, что не хотел умирать в течение продолжительного времени, поэтому я не могу вдруг взять и отказаться от этого нежелания.
Как вы можете догадаться, тот факт, что я не умер, представляет большой интерес для медицинской науки. Это чудо, как мне сообщили, продолжает оставаться предметом исследований микробиологов, физиологов, биохимиков и т. п., все они работают «группами» здесь, в больнице и в медицинских институтах по всей стране, они пытаются выяснить, почему я еще не окочурился. Доктор Клингер полагает, что не важно, как они решат эту загадку, в конце концов, они вынесут вердикт, используя стандартные утешительные заклинания вроде «силы характера» и «воли к жизни». Так изъясняется и мой нынешний духовный наставник и надо ли мне возражать против сиих высоких оценок моего духа.
