Игорь Всеволожский - Ночные туманы
Навстречу строем прошли девушки в форме, повернув к нему лица, такие нежные, милые. Эти девушки жили обособленной стайкой, замкнутым и тесным мирком. Такие же девушки служили в морских частях в дни войны, и из них вырастали и меткие снайперы, и героини десантов, и те, кто вынесли на молодых крепких плечах по три, по четыре десятка раненых моряков. К этим девушкам он питал отцовское чувство, немного жалея их, оторванных от матерей и отцов. Очень старательные, трудолюбивые, подчас трогательные, они бывали и немного взбалмошными. Совсем недавно одна из них, Люся Антропова, похожая лицом на Кармен, неутешно рыдала у него в кабинете: «Товарищ адмирал, прикажите вы этому черту проклятому…» И когда Сергей Иванович, выяснив, кто же был «черт проклятый», спросил, как далеко у них зашло дело, Люся, подняв лицо все в слезах, обиженно пробормотала: «Неужели вы думаете, товарищ адмирал, что я себя до такой степени унизила? Люблю я его, проклятого дьявола, больше жизни своей, а он от меня стал шарахаться…»
И такие вопросы тоже приходилось решать Сергею Ивановичу.
Он зашел в штаб, давно знакомый, обжитый (существовавший еще до войны), выслушал рапорт дежурного, поднялся в свой кабинет. Часто он спал здесь на клеенчатом протертом диване. В окна врывались гул моря и ветер весны. Отсюда видны стоящие в бухте новые катера.
Сергей Иванович часто задавал себе вопрос: кого же он больше любит? Тех «старичков», на которых он проплавал большую часть своей жизни, или этих красавцев? И не мог ответить себе. Со «старичками» связаны все воспоминания молодости, а ракетные катера он любит ревнивой и тревожной любовью. На его долю выпало во время испытательных стрельб первым нажать кнопку пуска…
Даже у него, пережившего многое, дрогнуло колено в этот момент… За толстыми стеклами боевой рубки возникло пламя, забушевал огненный смерч, и радостный голос летчика, корректировавшего стрельбу, оповестил:
«Прямое попадание в цель!»
По корабельной трансляции об этом узнал экипаж.
Моряки кричали «ура».
Сейчас нажимают кнопку молодые ученики адмирала.
— Разрешите?
Вошел начальник штаба, славный старый соратник Филатыч, с загорелым широким матросским лицом. Один из тех, на которых можно вполне положиться.
— Садись, Филатыч, рассказывай…
Обсудили предстоящий выход катеров в море. Склонились над картой, расстеленной на столе, обитом пупырчатой черной клеенкой, и Сергею Ивановичу вспомнилось, как вот так же, в этом же кабинете у старого командира бригады он сидел над картой с Севой Гущиным в первые дни Великой Отечественной войны… И Сева, отчаянный Сева-сорвиголова, развивал на первый взгляд фантастические проекты…
Зашел начальник политотдела. С ним Сергей Иванович тоже за эти годы сработался, они с полуслова понимали друг друга.
— Я хочу во «Фрегате», — сказал Валерий Тихонович, — устроить встречу с летчиками, корректирующими стрельбы («Фрегатом» называлось кафе на территории части).
— Добро. Летчики — наши помощники и друзья. Что может быть радостнее услышать с неба доброжелательный голос?
— Потом думаю устроить литературную встречу.
И встречу с артистами театра Черноморского флота. Эх, клуба хорошего нет!
— Да уж. Как был бы я счастлив, если бы мог построить новый, а старый разломать на дрова! — вздохнул Сергей Иванович. — Подумать только, всю войну простоял, лишь одна стена обвалилась. Уцелел. А какие здания рушились!
Потом решали, кого назначить командиром катера (Бессонов уходил в академию).
— Претендует Пащенко, — сказал Филатов. — И он Имел бы право, если бы…
— Если бы он не был тем, что он есть, — возразил Валерий Тихонович.
— Нам незачем искать командира на других кораблях, — сказал Сергей Иванович.
— Вы считаете, товарищ адмирал, что Строганов справится?
— Убежден.
— А не слишком ли быстро он у нас продвигается? — осторожно спросил Валерий Тихонович. — Правда, я против него ничего не имею. Мнё~ нравится, что взамен демобилизованных с его корабля он предложил взять к себе двоих списанных за провинности.
— И вы знаете, что он сказал мне? Что он сам был трудновоспитуемым, а ведь вот «выпрямился», и эти двое не пропащие люди, хотя и наломали, по словам Пащенко, дров.
— Из Строганова получится командир корабля, — сказал Филатов. — Как о помощнике, штурмане, я о нем самого лучшего мнения…
— Ну, значит, решено, — заключил адмирал. — А для Пащенко это повод всерьез призадуматься.
Ох уж этот Пащенко! На днях адмирал сказал ему с укоризной:
— Опять по пустякам списываете людей с корабля…
Пащенко удивленно поднял брови:
— Вы сами говорите всегда, товарищ контр-адмирал, что людям несовершенным не место у нас…
— Неисправимым, да. Но таким, которые могут исправиться…
— Я убежден, — сказал Пащенко, — что их исправить нельзя.
Теперь за исправление оступившихся берется Строганов.
Узнав о назначении Строганова, Пащенко почтет себя уязвленным и обойденным. Ну что ж?
Сергей Иванович взглянул на часы:
— Пойдемте обедать, друзья.
Сергей Иванович входил в столовую скромно, без блеска, он как-то весь растворялся в массе своих офицеров.
И никому из хозяйственников и Б голову не приходило поставить на стол адмирала не ту еду, которой удовлетворялись все остальные.
Послеобеденные часы адмирал посвятил новым катерам. Он гордился ими, знал каждого человека (матросы годились ему и во внуки). Он с сожалением отпускал Бессонова в академию, хотя и был рад, что его ученик, молодой офицер, поднимается на следующую ступень службы морю. Сколько ступенек Сергей Иванович сам пересчитал в своей жизни! Бывало, не только поднимался. И оступался. Но всегда с упорством шагал все выше и выше. Он увидел Строганова, который и не догадывался о близком своем назначении; ему нравилось умное, сосредоточенное лицо этого офицера. Строганов сумел завоевать уважение и любовь всего экипажа.
Сергей Иванович обошел весь корабль, и ему было приятно, что он обжит, и каюты и кубрики не кажутся больше временным, только на выход в море, — жильем..
В воскресенье я снова пошел на Большую Морскую с надеждой, что Сергей Иванович разговорится о прошлом.
Жена адмирала Ольга Захаровна поит нас чаем. Меня знакомят с курсантом Севой Тучковым. Сева похож на отца. Он пришел в увольнение.
— Я еще в детстве читал ваши книги, — говорит он мне. — Особенно понравилась книжка о Гущине. Прочитал я, как Гущин погиб, — разревелся… Да, отец! Мы всем классом нагрохали Вадиму такое письмо… Авось призадумается. Я подписал его первым.
Сева уходит.
Сергей Иванович усмехается:
— Я помню, как вы обо мне писать собирались. Я сердился на вас: персону нашли! Только теперь мне пришлось убедиться, что молодым, пожалуй, полезно знать биографии отцов.
Рассказ адмирала ТучковаЯ родился во Владикавказе. Мой отец был полковым капельмейстером. Одержимый музыкой, он в свободное время играл на трубе. Соседи прозвали его «чертовым трубачом» и ходили в полк жаловаться. Немногочисленные знакомые, которых он угощал своими концертами, перестали бывать в нашем доме. Отец вбил себе в голову, что если он неудачник, то сын его будет знаменитостью.
И обучал меня играть на трубе с упорством, достойным лучшего применения. Я возненавидел трубу. У меня не раз появлялось желание разломать ее на куски и спустить в уборную. А он командовал: «Дуэт из „Роберта-дьявола“!»
Какой радостью было, когда из Владикавказа отца перевели в большой город в Грузию, на родину матери. Занятия, думал я, надолго прекратятся!
Ямщик стегал кнутом лошадей и рассказывал:
— Вот в этом самом месте камень с горы упал. Фаэтон с людьми завалило, пять дён откапывали. Все мертвенькие.
Дико гикнув, он подстегнул лошадей, стараясь убраться от опасного места.
Высоко над головой, в горах, паслись козы. Они резвились, бодали друг друга, скользили с лужайки на камни, перепрыгивали через расщелины. В ущелье плавал густой, как студень, туман.
На скале чернел развалившийся замок. В пустые окна были видны белые облака. Мы проехали через узенький мостик над бездонным ущельем. Небольшое низкое здание из серого камня стояло на краю дороги. Одноногий солдат, стуча деревяшкой, сбежал с каменных ступенек.
— Самовар поставь, — приказал отец.
Одноногий засуетился, завернул за угол здания и исчез. Кругом — и слева и справа, и спереди и сзади — поднимались отвесные скалы, уходившие в небо. Белым ручейком вилась дорога.
— Идем, сынок, чай пить, — позвала мать.
Мы поднялись на несколько каменных ступенек и очутились в полутемной, почти пустой комнате, в которой пахло сыростью. Отец уже сидел на деревянном диване.
