Игорь Ушаков - Семейная сага
Так мы и жили, пусть трудно, но счастливо. Однако какие-то злые языки стали распускать слухи, что отец мой припрятал огромные церковные богатства, а он — будучи человеком честным — не умел защитить своего доброго имени, только ухмылялся в ответ да укоризненно покачивал головой. Да и как доказать, что ты не крал, если ты не крал?
Три года назад вот так же осенью — нет это было попозже, в сентябре — вечером, уже после девяти, в дверь громко постучали. Мама открыла дверь, мужской голос спросил ее, не тут ли проживает Платон Макаров, бывший казначей церковного прихода. Мама позвала отца, он вышел в прихожую, ему сказали, чтобы он одевался и шел с ними.
Отец вернулся от порога, надел пиджак, потрепал меня по затылку, с какой-то виноватой улыбкой подошел к маме и поцеловал ее, сказав ей, чтобы она не волновалась, и позаботилась о детях. Открыв дверь в нашу спальню, он посмотрел на спящего Павлика, затем потихоньку притворил дверь, чтобы не разбудить его.
Его увели в ночь и навсегда…
Мама не плакала, не голосила, как наша соседка, когда забирали ее мужа. Она села на стул около стола, ссутулилась и молча вперилась слепым взглядом в одну точку. Так она просидела долго-долго. Я молча сидел рядом с ней, а потом уговорил ее все же лечь спать. Сам я тоже пошел в нашу с Павликом спальню, но глаз сомкнуть не смог до самого утра…
Вскоре из нашей квартиры нас выселили, дав небольшую комнатку в полуподвальном помещении. В центре ком-наты мама повесила абажур — все, что сохранилось от нашей прежней счастливой и беззаботной жизни. У окна стоял обеденный стол, слева от него у стены стояла мамина кровать. Около ее кровати за большим шифоньером в темном уголке были наши с Павликом кровати.
Мама моя была отличной хозяйкой, она делала все быстро и хорошо: готовила, прибиралась, стирала и гладила белье… Она быстро нашла работу в доме какого-то большевистского начальника, которому по чину положена была домработница. Семен Урецкий, как его звали, был человек добрый, к маме относился хорошо. Ей даже разрешалось иногда брать с собой Павлика, чтобы он не торчал один дома: мало ли что малому взбредет в голову одному? Жена Урецкого, Софья, иногда баловала нас с Павлом простенькими гостинцами, что было для нас настоящим праздником.
Деньги мама получала не ахти какие, но нам хватало. Основная проблема у мамы была с одежкой для Павлика и для меня. Мама шила-перешивала вещи отца на меня, а мои вещи потом, когда было нужно, подтачивала и перекраивала для Павлика.
* * * * *
Вернусь, однако, к своему дню рождения. Когда мы попили чая, мама пошла укладывать Павлика, а я вышел на улицу подышать. Погода была дивная: тепло, с Волги тянул легкий свежий ветерок, на небе появились первые, еще неяркие звезды. И тишина, тишина… Хотелось разбежаться, подпрыгнуть, расставить руки и полететь птицей. Я остановился, закрыл глаза и почти явственно почувствовал, что я лечу высоко-высоко…
Я не знаю, что со мной происходило, но такого еще никогда не было… Какая-то странная грусть, беспричинная, тревожная наполнила меня всего. Я будто чего-то жду, но не знаю, чего. Как будто ко мне должен был придти самый дорогой друг, но вот задерживается, его все нет и нет…
Я стоял на тихой и пустынной вечерней улице, глядя во тьму безоблачного звездного неба, и в голове моей, как-то помимо моего сознания, стали складываться строчки…
На скатерть неба высыпали звезды…
О чем-то задумавшись, висит луна… Дурманит немного прохладный воздух…
А сердце — ноет, как расстроенная струна.
Я прибежал домой и с волнением записал эти строчки. Никогда не думал, что смогу написать стих, а сегодня он получился сам собой, будто бы вовсе без моего участия. Вот появилось это четверостишие, и душа моя как-то даже успокоилась, как после исповеди… А уж не исповедовался я почти три года, с момента ареста моего отца!
Странно, пока я был маленький и верил в Бога, исповедь действительно облегчала душу. Но после ареста отца вера во мне сломалась: где же он "Всемилостивый"? Где же
он справедливый? Не нашел какого-нибудь злодея, чтобы предать его мукам? Мой отец был святой человек, так за это его нужно было отнять у нас?..
Катерина. 1927, 2 сентября.
Папе день ото дня все хуже и хуже… Он похудел.
Лежит бледный, глаза ввалились. А сегодня стало совсем плохо. Нас с Ксюшкой к себе не подпускает. Говорит, что чахотка — очень заразная болезнь. Но все время улыбается, успокаивает всех нас. Улыбка немного грустная, но не сходит с лица. Сказал, что будущим летом мы все вместе поедем в Крым, и он там вылечится. Ох, если бы!
Мама держится молодцом. Все свое свободное время проводит у постели отца, они о чем-то все время шепчутся. Иногда отец даже начинает тихонько смеяться, но заходится кашлем. Мама тут же бежит в кухню за теплым чаем.
Мама стала очень много курить. А ведь ей это вредно — голос беречь надо. Она ведь еще до сих пор считается лучшей певицей во всем Поволжье.
За последний год она сильно поседела, хотя ей всего тридцать два года!
Иногда, когда я ночью встаю попить, я застаю ее в кухне с вечной папиросой. Она сидит неподвижно, подперев руками голову. От папиросы, которую она держит в руке около виска, вьется струйка дыма. Я стараюсь тихонько налить себе воды и незаметно исчезнуть из кухни. Я понимаю, как горестно маме из-за папиной болезни. Я несколько раз пыталась посидеть с ней, как-то помочь своим присутствием. Но она говорила, иди, мол, доченька, поспи, я вот докурю папироску и тоже пойду. Но я-то знаю, что она и после этого еще сидит часами…
Неужели папу никак нельзя спасти? Ведь есть же какие-то лекарства! И в Крым ему надо обязательно. И если у нас так плохо с деньгами, то надо послать его одного… Я вот скоро кончу школу и пойду работать. Будут у нас деньги, будут! Я сделаю все, чтобы помочь папе! Я так его люблю… Дай Бог, чтобы он хоть чуть-чуть поправился. А не могу себе представить нашу жизнь без него. Что же тогда будет с нами?
* * * * *
Вчера я была первый день в школе после летних каникул. В классе появилось несколько новичков, из них два мальчика. Новенькие интереснее старых мальчишек. Может, потому что я их еще не знаю? Вообще-то наши мальчишки еще сопляки, хотя и хорохорятся. Кое-кто даже форсит с папиросой во рту. Но от этого они еще смешнее. Щенки!..
А вот Анатолий — это новенький — отличается. Он высокий, широкоплечий, наверное, очень сильный. Выглядит он лет на шестнадцать. Взгляд у него такой, что от него у меня холодеет где-то внизу позвоночника. Уж не втюрилась ли я?
Мне пятнадцатого сентября будет уже четырнадцать лет. Все говорят, что я выгляжу старше своих лет. Вернее, не то чтобы старше. У меня просто и грудь и бедра, как у настоящей девушки. А все остальные девчонки в классе, как воблы!
Я знаю, что я красивая и нравлюсь другим. Мне приятно, когда на меня оглядываются. Иногда даже взрослые мужчины! От этого чувствуешь себя будто летящей по воздуху.
А Анатолий — это загадка… Что он из себя представляет?.. Мне так хочется, чтобы кто-то сильный и взрослый опекал бы меня, был бы рядом, чтобы было на кого опереться при необходимости.
Михаил. 1927, 12 сентября
Я понял, что со мной происходит: я влюбился,
влюбился не в кого-то конкретного, я влюбился в выдуманный мною образ. Нет, это, конечно, не любовь, это просто готовность к любви. Но девочки из класса — это все не то: одни очень уж фривольны и глупы, другие — умны, но страшны, как смертный грех, а третьи — вообще какие-то серые существа, бесхребетные амебы. Я на них даже не смотрю, хотя, впрочем, и они отвечают мне тем же. В моих мечтах живет Незнакомка, но не Незнакомка Блока или Крамского: моя Незнакомка, пожалуй, ближе всего к Шекспировской Джульетте. Я этот образ почти явственно вижу, когда вечером ложусь спать и долго-долго не могу заснуть в каком-то тягучем ожидании, ожидании сам не знаю чего.
Моя Незнакомка — это молодая девушка, почти девочка, которая восхищенно смотрит на меня, готова слушать все, что я говорю ей, сама хорошо и умно говорит… Для нее любовь — это не только прогулки под луной, но прежде всего — слияние душ. Она почти во всем похожа на мою маму… Я представляю, как мы гуляем по высокому берегу Волги, вдали, отражаясь в волшебном зеркале реки, в дымке виднеются поля и леса, по небу медленно плывут важные, напыщенные облака… Потом мы садимся с Незнакомкой на скамейку в парке над обрывом, и я читаю ей свои стихи. Я чувствую, я чувствую, что скоро я напишу много-много хороших стихов!
В своих мечтах я иногда захожу еще дальше… Я представляю, как мы, переправившись на тот берег, идем босиком по траве, смотрим друг на друга восторженными глазами и говорим о чем-то, не важно, о чем… Потом я подхватываю ее на руки, она обнимает меня за шею и прижимается ко мне всем телом… Я бегу по полю, и вдруг мы падаем со смехом в копну свежевыкошенного пахучего сена. Она как-то сразу замолкает, я нахожу ее полураскрытые губы и нежно ее целую… Но не больше… Все остальное — что и представить-то невозможно! — только после свадьбы. А потом у нас с ней будет счастливая жизнь, такая же, как у моих родителей, но только долгая и спокойная… Я мечтаю о том, как я буду ее любить — беззаветно, преданно и страстно…
