Эрик-Эмманюэль Шмитт - Два господина из Брюсселя
Таким образом, именно Жан решил освятить их союз. Поскольку общество не допускало законного брака двоих мужчин, у него возникла мысль обойти запрет. И Жан, и Лоран так наслаждались жизнью, что их нимало не тяготила принадлежность к сексуальному меньшинству, они даже неосознанно гордились своим маргинальным положением, сознавая собственную редкость, трепет посвященных: они одновременно вращались в видимом мире и в незримом, в обычном обществе и в обществе избранных. В повседневной жизни их мало заботило то, что на них не распространяются права обычных людей! Раз они и впрямь этого хотели, то игра заключалась в том, чтобы хитростью добиться этого…
Вот так они и поженились, встав позади Эдди и Женевьевы, в соборе Святой Гудулы после полудня, тринадцатого апреля.
Две пары разделили обряд венчания по чистой случайности; на этом сближение бы и закончилось, если бы Лоран в романтическом порыве не снял с доски мэрии официальное извещение об этой свадьбе. Несколько дней спустя он вклеил этот листок в их альбом с фотографиями, а потом изготовил их собственное извещение, удостоверявшее брак Жана Деменса и Лорана Дельпена, фальшивку, которая в их глазах выглядела вполне достоверно.
Фамилия Гренье — в силу присутствия в их памятном альбоме — запомнилась им. Вот почему их ошеломило объявление в газете «Ле суар», возвещавшее о рождении Джонни Гренье, сына Эдди и Женевьевы. В то утро они, быть может впервые, испытали чувство, знакомое лишь гомосексуалистам, с болью осознав, что как бы ни сильна была их любовь, она никогда не принесет потомства.
Они отправились на крестины.
Дядюшка, который прежде добился для Эдди и Женевьевы венчания в соборе Святой Гудулы, на сей раз не смог раздобыть для них ничего более шикарного, чем приходская церковь Пресвятой Непорочной Девы, и полнозвучный орган сменился страдающей одышкой фисгармонией, а кюре выкрикивал проповедь, которая сочилась из старых серых репродукторов эпохи неоновых ламп. Ни Женевьеву, поглощенную материнским счастьем, ни Жана с Лораном, восхищенных новорожденным, это не коробило; лишь Эдди испытывал досаду. Оказавшись посреди пожелтевшей, с засаленными сиденьями и аляповатыми витражами церкви, где потемневшие деревянные навощенные статуи, обильнее, чем каморка консьержки, увитые пластмассовыми цветами, механик вернулся к реальности: в двадцать шесть лет он понял, что брак ему наскучил. Конечно, Женевьева по-прежнему была живой, влюбленной, пылкой, но их совместная жизнь пробуждала у него угрызения совести. Отныне он чувствовал себя виноватым, когда встречался с приятелями в бистро, когда выпивал лишку, посмеивался, вяло клеил девиц, обжирался всякими гадостями, типа жаренной во фритюре картошки или лакричных леденцов, вместо домашней пищи, с любовью приготовленной Женевьевой, когда валялся на кровати, раскинув руки под орущее радио, когда бездельничал, расхаживая в трусах, короче, когда он вел себя по-холостяцки. Ему не нравилось, что за ним наблюдают, делают замечания, стремясь исправить, сделать его чистоплотным, более разумным и ответственным, более преданным. Ему это было не по нутру! И сносить это ради того, чтобы взгромождаться на женушку, когда приспичит? Довесок был ему не по вкусу… К тому же при виде этого багрового огольца Джонни, который орал благим матом, он почуял, что этим дело не кончится.
Хотя во время церемонии Эдди и старался соблюдать приличия, его мрачный вид не ускользнул от внимания двоих мужчин, укрывшихся в боковом приделе. Жан и Лоран были поражены этим. Как?! Этот простофиля не сознает, как ему повезло, что у него настоящая семья! Вот пентюх! Они сосредоточили свою симпатию на сияющей Женевьеве.
Назавтра они отправили ей детскую коляску, написав, что социальные службы мэрии поздравляют родителей новорожденного.
Потом жизнь обеих пар потекла своим чередом. Каждая чета в своем ритме начала постигать реальность.
Жан и Лоран не ощущали ущерба блаженства. Перебрав различные художественные проекты, которые позволили бы ему присоединиться к театральным занятиям Лорана, Жан уверился, что не наделен талантами; не испытывая горечи, он на доставшиеся от родителей деньги открыл магазин и принялся продавать там ювелирные изделия. Так как у него был хороший вкус и сам он нравился женщинам, к которым относился с рассеянной нежностью, его коммерция вскоре начала процветать. Благодаря его советам ювелирный магазин «Сердечная удача» сделался одним из важнейших адресов для брюссельских кокеток.
В любовном плане Жан и Лоран значительно продвинулись. Они не скрывали, что живут вместе, но и не выставляли свою жизнь напоказ. Ни ложного стыда, ни претензий. Их позицию можно было сформулировать так: понимай как хочешь. Меж тем под воздействием либертарианских идей общество становилось более милосердным; политические власти, неотступно преследуемые активистами, отказывались от дискриминационных мер против однополых союзов. Хотя Жан и Лоран и оценили это смягчение, но не переменили своего решения: уединенная жизнь вдали от посторонних глаз способствовала их счастью; они остались теми же влюбленными, которые в тени, укрывшись в боковом нефе собора, некогда соединили свои жизни.
Их сексуальная страсть, подстрекаемая такой сдержанностью, не ослабела.
Эдди с Женевьевой избрали иной путь. Вопли Джонни, его плач и болезни послужили Эдди предлогом для того, чтобы отдалиться. После работы в гараже он проводил больше часов, выпивая с приятелями или играя в карты, и возвращался домой лишь на ночь. Женевьева сознавала, что муж отдаляется, но, вместо того чтобы жаловаться, она ругала себя: если Эдди отвернулся от нее, то потому, что, вечно усталая, она перестала следить за собой, она выкармливала ребенка грудью и разговоры ее вращались вокруг пеленок, моющих средств, прикорма.
У них родилась девочка.
Эдди предложил назвать ее Минни, как невесту Микки![2] Воодушевленный своей идеей, он забавлялся, повторяя это мышиное имя, когда поднимал малышку вверх, давясь от смеха. Женевьева, опасаясь, чтобы непрочная привязанность Эдди к детям не превратилась в ненависть в случае, если она будет возражать, приняла эту кличку в надежде, что благодаря этому Минни будет обеспечена отцовская любовь.
Жан и Лоран, находившиеся за границей, не знали о появлении второго младенца. Хоть Женевьева и была разочарована, когда на сей раз не получила подарка от мэрии, она утешилась, достав ту отличную коляску, которая у нее уже была.
Прошло десять лет.
Жан и Лоран время от времени вспоминали об Эдди и Женевьеве, но как-то расплывчато, с легкой ностальгией; отныне эти лица принадлежали к их медленно уходящей молодости. Они не пытались разузнать, что нового случилось у супругов, заключенных в золоченую рамку прекрасных воспоминаний.
Но случай — вновь случай! — подстегнул их.
Для уборки в своем магазине «Сердечная удача» Жан нанял грузную, мужеподобную итальянку Анжелу, честную работницу, однако любившую посплетничать. Анжела жила в квартале Мароль, где селился простой люд. Во время одного из своих ежедневных монологов она, размахивая метелкой из перьев, упомянула своих соседей Гренье (с раскатистым «р» после «г»), и Жан вздрогнул.
Притворившись, что интересуется ее болтовней, он исподволь расспросил ее.
То, что он узнал, сильно его огорчило.
Эдди Гренье уволили из гаража — его лень и опоздания надоели хозяину, и Женевьеве пришлось начать работать. Руки у нее были умелые, и она принялась шить на дому, что позволяло ей присматривать за детьми. Ее муженек, не испытывая благодарности, беспрерывно ворчал, а вырвав у нее несколько банкнот, отправлялся прошвырнуться по улицам.
В тот же вечер Жан, под тем предлогом, что ему нужно доставить покупку, вызвался подвезти Анжелу на машине.
Прибыв на улицу От, он обнаружил на тротуаре фанфарона в рубашке поло с коротким рукавом, который, задрав нос, шел под руку с рыжеволосой девицей, тиская ее на ходу.
— Che miseria! — проворчала Анжела. — Ecco il mio vicino.[3]
Жан с трудом узнал в этом развязном мужчине взволнованного стройного жениха, который вытянулся в струнку перед алтарем в соборе. Эдди погрузнел, внешне раздался; двигаясь, он тяжело рассекал воздух. Его жесты, выражение лица, нелепый вид были вульгарны. Его тяжеловесность, казалось, выражала его истинную суть, что в юности еще не вполне пробудилась в нем: в лишних килограммах материализовалась его душевная лень.
Жан закрыл глаза.
— Господин Деменс, вам нехорошо?
— Нет. Просто мне жаль жену этого человека.
— Бедняжка, он обманывает ее senza vergogna.[4]
Подвозя Анжелу к приземистому зданию на улице Ренар, Жан узнал, что в квартале осуждают Эдди и превозносят Женевьеву; в ее смирении было что-то благородное, она держалась с грустным достоинством, и ее клиенты, приносившие одежду в починку, ей сочувствовали.
