Дорис Дёрри - Рассказы
По ночам мы обе плохо спали. Она металась в кровати возле меня и зарывалась головой в подушку. А мне было страшно, будто кто-то надел на меня мешок. Я очень хотела дать какой-нибудь обет, но не знала, что предложить Богу.
- Расскажи мне что-нибудь, - попросила девочка.
- Когда мне было столько лет, сколько тебе, я украла пару туфель от куклы Барби, - начала я, и мой рассказ казался мне неправдой, так давно это было. Туфли принадлежали одной девочке, которая жила по соседству, она ходила в лаковых туфлях и платьях с рюшами. Ее Барби жила в домике с душем и телевизором. Но меня интересовали только туфельки Барби, крохотные розовые туфельки на шпильках, меньше моего ногтя. Я не могла думать ни о чем другом, как только об этих туфлях, и мне представлялось, что, стоит мне их заполучить, я стану счастлива навсегда.
- А дальше? - прошептала девочка.
- Сейчас мне уже трудно вспомнить, как я их украла. Просто в один прекрасный день они очутились у меня, и я спрятала их в наволочку своей подушки. Каждый вечер, ложась в кровать, я уже с радостью предвкушала встречу с ними. Я сразу протягивала руку и ощупывала на своей подушке две горошины, гладила их пальцами и постепенно засыпала. Я никогда не вынимала туфельки, опасаясь, что меня могут застать врасплох, мне было достаточно знать, что две горошины - это и есть розовые туфельки на шпильках. Однажды моя мама сменила на постели белье, и туфельки исчезли. Я выплакала себе все глаза, и когда мама спросила, что со мной случилось, я соврала, будто плачу из-за того, что жизнь такая жестокая и паршивая штука. Мама очень любит рассказывать, как я, маленькая девочка, сказала такое, и каждый раз все ужасно смеются.
- У моего брата голова болит из-за того, что он говорил неправду, сказала девочка. - Я точно знаю.
Мы играли с Барби, когда позвонил ее отец. Она взяла трубку и заулыбалась. И я поняла, что у мальчика все хорошо.
Больше я его не видела. Когда вернулся отец мальчика, он не стал ничего рассказывать, а сразу же попросил меня снять рубашку. Он смотрел на мои груди, но его взгляд был беспокойным и неуверенным. Он переспал со мной, а потом спросил: <Что с тобой, ты трахаешься, как сестра милосердия>. Так он выразился.
Когда он отправился за пивом, я собрала свои вещи. Сняла со стены крыло, рисунок с черными точками в головах у изображенных на нем людей и ушла от женатого мужчины.
Империя чувств
<...К тому же я плачу за номер в гостинице, у него же нет ни гроша, у этого студента-медика! И что я только нашла в нем, в маленьком, глупом мальчишке? - писала я на обороте меню. - Я в отчаянии, я счастлива. Я ликую, я рыдаю - ужасное состояние, но я дрожу от страха, что оно может кончиться. О, я хочу, чтобы оно кончилось, пусть оно кончится, я хочу снова стать той, кем была прежде - взрослой, преуспевающей, неуязвимой>.
Я осмотрелась. Из висящего над моей головой динамика звучала африканская поп-музыка, официантка, моющая стаканы за стойкой, притопывала в такт, большая черная собака, явно ничейная, бродила между столами и подлизывала крошки.
За несколько столов от меня сидели сонные молодые люди и завтракали в двенадцать часов дня. Такие же юные, как он, вдвое моложе меня. Но я же еще вовсе не старая! Я еще только в зените жизни, ведь так это называют, - из такого расчета я проживу минимум восемьдесят лет. Или все-таки я уже старая?
Я чувствую потребность облечь свое смятение в слова. Раньше я вела дневники, регулярно плакалась им на жизнь и на мужчин. Перенесенные на бумагу, все мои горести теряли остроту. Все одно и то же: он любит меня - он не любит меня. Целая куча этих тетрадей, в черных обложках с красными уголками, лежит сейчас в ящике на чердаке, я в них больше ни разу не заглянула.
Выйдя замуж, я перестала писать. Не потому, что больше не на что было пожаловаться - первые годы нашего брака прошли непросто, - и не из опасения, что муж их прочитает, нет, мне просто не хотелось никому, даже моему дневнику, рассказывать о нас. Я бы сочла это предательством.
Наши проблемы никого не касались.
<Рядом с ним я чувствую себя юной, - писала я мелким, торопливым почерком на листе бумаги, - и в то же время ужасно старой. Наслаждаюсь его неопытностью, его оптимизмом, доверчивостью. Я уже перестала понимать, что делаю, среди дня сижу в этом кафе, уходя из дома, я, как обычно, поцеловала П., но пошла не на работу, а сюда, он придет только через час, чтобы меня забрать, сегодня тот самый день, я дрожу всем телом, я презираю себя и восхищаюсь своей смелостью, кажусь себе прекрасной и уродливой, все разом. Мне кажется, я сойду с ума>.
Я подняла взгляд, так как за мой стол села женщина, хотя вокруг было полно свободных столов. Она была очень бледна и, должно быть, моего возраста, около сорока, только потому я не попросила ее пересесть за другой стол. Возможно, это и послужило причиной, что она сразу же направилась ко мне, - как ни странно, всегда испытываешь робость, оказавшись в обществе людей на двадцать лет моложе тебя.
Место встречи назначил он. Еще бы, среди посетителей не было никого старше тридцати, официантки - молоденькие девочки в узких, обтягивающих костюмчиках, на высоких каблуках. Опорожняя пепельницы и собирая пустые бокалы, они низко наклонялись над столом, позволяя заглянуть в глубокий вырез их одежды.
<Неужели он не замечает, сколько мне лет? Неужели не видит разницы между его гладкой, младенческой кожей и моей, напоминающей, если рассматривать ее вблизи и при ярком свете, уменьшенную копию знаменитой фотографии иссохшей, растрескавшейся земли в Африке?
За те немногие недели, что мы знакомы, я научилась относиться к свету как к своему величайшему врагу. Теперь я всегда садилась спиной к окну, так чтобы свет падал на его юное лицо, а не на мое. На курсах менеджеров учат: тот, кто сидит спиной к свету, - босс>.
- Вы не знаете, здесь прилично готовят горячий шоколад? - спросила женщина.
- Не могу сказать, - ответила я, - я здесь впервые.
Она была тощая, с волосами льняного цвета до плеч, которые она все время сдувала с лица, без всякого макияжа, даже помады не было на губах. <Бедная серая мышь>,- подумала я и снова опустила голову.
<Но я не хочу быть боссом, - писала я, - хочу, чтобы он меня мучил, унижал, обращался со мной как с глупой маленькой девочкой, хочу боготворить его, целовать ему ноги, во всем ему подчиняться>.
Написав подобную глупость, я невольно улыбнулась, женщина за моим столом робко мне кивнула и жестом подозвала официантку, девушку с прекрасными длинными рыжеватыми волосами и глазами лани, подведенными черным.
Тихим, но решительным голосом она справилась о способе приготовления шоколада в этом кафе: не используется ли здесь какая-нибудь готовая смесь, берется ли только чистый порошок какао, поскольку ей по вкусу исключительно такой шоколад.
<Почему я? - между тем писала я. - Ведь есть прекраснейшие в мире девушки его возраста. Что он во мне находит?>
Официантка подняла брови:
- Я могу узнать, - сказала она и направилась, двигаясь вызывающе медленно, на кухню.
- Для ацтеков шоколад был даром бога Кетцалькоатля, пить его разрешалось лишь приближенным, причем только мужчинам, - раздельно, как учительница начальной школы, произнесла женщина, ни к кому конкретно не обращаясь.
Я лишь коротко глянула на нее и продолжала писать: <Все, все готова я поставить на карту, лишь бы мне было дозволено вновь быть страстно влюбленной. Но чем заслужил П. такое мое поведение? Ведь я же с ним счастлива, ведь мы же, черт побери, счастливы в браке!>
- У тольтеков был праздник шоколада, во время которого приносили в жертву собак шоколадной масти, - продолжала женщина, - а Монтесума больше всего любил шоколадное мороженое, для этого шоколадом поливали снег, который посыльные специально каждый день доставляли с гор.
- Все это весьма интересно, - сказала я, - но...
Она перебила меня.
- Не правда ли? - сказала она мечтательно. - И все - ради краткого ощущения на языке. А ведь наши вкусовые ощущения не слишком богаты, у нас всего около десяти тысяч вкусовых нервов, а вот у коров двадцать пять тысяч. Они в состоянии почти точно отличить клевер-лядвенец от клевера-пажитника и клевер-пажитник от клевера-целозии...
Я уставилась на нее. Ее лицо казалось жестким, ненавистные морщины, нисходящие от ноздрей к уголкам рта, неуклонно проступающие и на моем лице, у нее выглядели более резко и придавали ее лицу такое выражение, будто она только что откусила что-то кислое.
Но сейчас она заулыбалась, морщины расправились, исчезли, ее глаза, до того момента казавшиеся тусклыми, засветились.
- Я живу за городом, - сказала она, - жизнь в городе я бы не вынесла. Здесь так шумно. Правда, город имеет одно преимущество - зимой здесь теплее. А я ужасная мерзлячка. Зимой здесь теплее по меньшей мере на три-четыре градуса, из-за домов, они излучают тепло. Но это - единственное достоинство. Все эти люди свели бы меня с ума... Не понимаю, как их можно выносить... эти толпы людей.
