Евгений Гропянов - В Камчатку
IV
Никогда над Анадырем не нависала такая чернота: многопудовые тучи придавили острог, и он задыхался. Предчувствуя недоброе, отец Яков утром не встал с постели, а тыкался носом в мягкий и горячий бок своей половины и шептал: «Как хорошо, что ты у меня есть… Не случилось бы чего».
Ефросинья неохотно принимала его ласки, и отец Яков, уязвленный невниманием, сильно сжал ее груди.
От боли и обиды Ефросинья швырнула мужа так, что тот едва не проломил стену.
— Окаянный!
— Ефросиньюшка, — залепетал отец Яков и, стараясь ее удержать в постели, схватил за руку.
— Как ты мне надоел, — сказала Ефросинья и, лениво отстранив мужа, спустила на домотканный коврик полные стройные ноги.
Отец Яков примолк, обидевшись, отвернулся к стене.
Уложив свое полное упругое тело в платье, Ефросинья привычно растопила печь. Вскоре горшки нагрелись. Отцу Якову и вылезти из-под одеяла давно пора, а он гордость показывал, обиду под тощую подушку прятал.
Неизвестно, сколько бы еще копилась обида на Ефросинью и во что бы она вылилась, но в дверь добротно застучали. Ефросинья, крикнув «сейчас», метнулась к запору, и через мгновение вместе с клубами пара ввалился в избу Атласов.
— Ах ты, господи, — только и сказала Ефросинья, подала торопливо веник. — Отряхнитесь, Володимир Владимирович. — Подлетела к кровати. — Вставай, живо! — и только тогда, уже неторопливо, с некоторой застенчивостью, как и подобает истинной хозяйке, выплыла к гостю. Тот снял шубу на собачьем меху, разгладил бороду, оправил рубаху и смеющимися глазами уставился на отца Якова, который, торопясь, совал ноги в сапоги.
— Сейчас, сейчас, — говорил он извиняющимся голосом, на что Атласов снисходительно отвечал взмахом руки — не спеши.
Он смотрел, как ладно управляется Ефросинья с горшками, и вспомнил Степаниду, сенной запах ее волос.
Отец Яков сильно притопнул сапогом. «Скаженный», — подумал недовольно Атласов и цыкнул:
— Ко мне не подходь, вонит, как от козла… Ополоснись…
— Справно вы его к порядку приучаете, Володимир Владимирович, — сказала Ефросинья. — Хоть вас и боится.
— Ефросинья! — возвысил голос отец Яков, и бороденка его задергалась.
— Сейчас драться начнет, — сказала Ефросинья, но по виду ее нельзя было сказать, чтобы она испугалась. Видимо, такие перепалки были у них часто, так что отец Яков, махнув безнадежно рукой, подошел к бадейке, запустил в нее руки и плеснул пригоршню воды на лицо.
— Полей ему на шею, — посоветовал Атласов Ефросинье, и та с ковшом приблизилась к мужу. Тот страдальчески сморщился, однако шею оголил.
После умывания, расправив бороду и приосанившись, отец Яков присел к столу, вопросительно глядя на Атласова:
— Случилось что?
— А что случится? Пришел вот посмотреть на тебя… С вчерашнего дня, почитай, не виделись, — ответил с такой серьезностью Атласов, что дьякон понял: разговор будет особой важности. Поняла это и Ефросинья.
— Отец Яков, — Атласов с пристальностью, оценивающе посмотрел на него. — Ты человек бывалый. На веку своем много повидал. Сибирь-матушку исколесил. Думал ли ты, что покою у тебя не будет только из-за одной мысли?
— По-ко-ю, — протянул Яков и, не зная, что ответить, повторил, — по-ко-ою… Он, конечно, нужен, — добавил, — и желателен, и лишиться его, — тут Яков оглянулся на стихшую Ефросинью, — кому захочется лишиться покоя… Не-ет, таких в наше время раз-два и обчелся. Смута настает, и все просят одного — покоя. А где его достать, взять-то где? Ни за какие деньги его не купишь, покой-то. Как тараканы по щелям норовят, чтобы сухо, тепло и безветренно. Нового царя клянут — лишил сна праведного, о государстве думать заставил! А непривычно думать о большом, о малом-то с трудом, с трудом думают! А ты говоришь — покою! От многих мыслей покоя нет, а у тебя, Володимир, от одной голова разболелась. Тогда ты самый покойный человек!
— Рано ты меня в покойники записываешь, — съязвил Атласов (отец Яков насупился). — Для нас с тобой покою и на том свете не будет, а здесь, в Анадыре, мы Россию храним, чтоб никакой бес ее с Востока не поранил, и наказы государевы исполняем справно… О Камчатской землице слышал?
— Морозку вместе встречали…
— А я хочу дальше Морозки пройти.
Отец Яков приказчика не перебивал: пусть выговорится. Любопытна и значительна эта лишь одна беспокойная мысль Атласова. Отец Яков многих людей перевидал. Были среди них сильные, подвластные единственному стремлению открывать земли, были хитрые и изворотливые, которые питались славой сильных, были спокойные и тихие, которых ничего не интересовало, кроме сытой еды и покорной женщины. Атласов, по мнению отца Якова, принадлежал к тем бесстрашным и самолюбивым личностям, в которых якутские власти видели свою опору.
— А я ведь к тебе сначала пошел, — продолжал Атласов. — Все обдумал — и к тебе. Рука у тебя легкая. Ты Морозку в Камчатку благословил, он вернулся жив и невредим. Он-то и путь нам покажет до реки Тигиль. Потом… ты свиток видел с нерусскими письменами? Откуда они в корякском острожке? Может, в нем что важное для нас записано… Некому вот только прочесть… Енисейский — толмачам толмач, и тот ни бум-бум. Земля Камчатская зело важна для державы Российской. Сам знаешь, у воеводы Якутска только и разговоров, что это за Камчатка и как к ней подобраться. А мы, почитай, у ее порога. Морозко из реки Тигиль пил, а нам, отец Яков, не худо бы в той реке искупаться. Так что готовься…
— Надолго ль? — спросил отец Яков.
— На год…
Ефросинья в продолжение всего разговора сидела на скамейке у печи и напряженно молчала.
— Будешь приводить иноверцев к единой вере. А то непорядок пойдет, коли к разным богам на поклон ходить будут. Ты в этом деле искусен. Более некому… — И к Ефросинье, лукаво: — Отпустишь?
Она засмущалась.
«Хороша, — подумал он. — На Степаниду чем-то походит».
— От безмужиковья ни одна баба не померла, — улыбнулась, краснея, Ефросинья.
— И я так думаю, — шутливо ответил Атласов. — Ну вот и лады…
Вечером на сходе казаки были оповещены, что затевается новый поход и быть к нему готовым, поэтому привести одежду в порядок, ружья вычистить, порох и пули беречь, нарты осмотреть.
Из высоких ворот, уже побитых дождями и снегами и поэтому почерневших, ранним зимним утром медленно, словно нехотя, выезжали оленьи упряжки, которыми правили юкагиры. На каждой нарте — кожаные мешки с порохом, свинцом, ножами и топорами. Крепко запрятаны мешочки с одекуем лазоревым, лентами шелковыми и стеклянными бусами.
Шестьдесят упряжек вытянулись ровно, словно связанные друг с другом. Вожаком выставили крепкого оленя со звездочкой на лбу. Он проторит путь для остальных, и сколько хватит сил, будет идти первым. Первым будет и Владимир Атласов. А пока он прошелся вдоль упряжек, приценился еще раз к вожаку, посмотрел в лицо юкагиру Еремке Тугуланову, который сидел нахохлившись, словно воробей на ветру, но улыбнулся, когда Атласов кивнул ему, сказал: «Ну что, Еремка, готов?» — и стал возвращаться к воротам. Он всматривался в лица казаков, и все кивали ему: мол, чего ждем, пора и в путь. И Лука Морозко, и отец Яков, и толмач Иван Енисейский усаживались на нарты, и, глядя на них, казаки тоже прилаживались к сиденьям, чтобы удобнее было в пути; дорога хоть и гладка на глаз, а кто не знаком с оленьей ездой, тому худо — любая кочка, любая рытвина может выбить из нарты при вихревой езде, и улетишь, как пушинка; и нарты не догнать, а если, не дай бог, с последней нарты упадешь, не скоро найдут тебя, обмороженного.
У анадырских ворот Худяк ждал Атласова. Морозко обернулся. Он увидел, как Атласов рубанул рукой по воздуху, и подумал радостно: «Неистов… Быть удаче». Атласов и Худяк подались друг к другу, потискали в объятиях, потом Атласов хлопнул Худяка по плечу: ну, друг, молись за нас…
Перед тем, как усесться рядом с Еремкой, Атласов перекрестился, глядя на острожную церковь. Худяк обнажил голову.
— Надень, простынешь! — крикнул сердито Атласов. И Еремке: — Трогай!
Этой минуты казаки ждали с нетерпением. Нарты сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее удалялись от Анадыря; все будто хотели поскорее забыть домашнее тепло: неизвестность и пугала и манила.
Отец Яков, по натуре добрый и мягкий, загрустил: любил он Ефросинью, хотя бывал и злобен; а все оттого, что юкагир Аверька нашептывал, будто Атласов на Ефросинью глаз наметил. И верил, и не верил отец Яков. Он ждал в походе откровения.
Олени под гортанные крики юкагиров взбили снежную пыль. Запасные, почувствовав радость движения, хотели уйти вперед, но их сдерживала привязь, и они скоро подчинились бегу ездовых. Атласов не оглядывался: он знал, что долго будет стоять Худяк и смотреть им вслед, а потом, закрыв ворота, соберет хромоногую казацкую ватагу и скажет: «Хотите быть живу, давайте спать в один глаз…».
