Александр Мильштейн - Серпантин
Линецкий смотрел на пламя костра, больше не слушая откровения преподавателя института физкультуры...
Который был кандидатом наук, между прочим, и бывшим чемпионом страны по многоборью.
Линецкий уже успел узнать и то, что многоборье не одно. Что существует целое множество многоборий. А в котором из них Переверзев был чемпионом, Линецкий не успел узнать, как уже забыл. Он думал: «Многожёнство, многоборье... Более того: множество многоборий... Экое многообразие... Но самое смешное, что в отличие от меня, сумасшедший великан защитился... И похоже, что над диссертацией намерен работать и на море...»
— Да, — сказал Переверзев, — теперь уже над докторской.
И, видимо, чтобы не быть голословным, он протянул Линецкому общую тетрадь в тёмной дерматиновой обложке. Линецкий открыл её наугад, полистал. Все страницы были испещрены... Но не отдельными большими буквами, как ему в первый момент показалось, а фигурками человечков...
В одной строчке помещалось пять-шесть таких фигурок...
Посмотрев на них повнимательней, Линецкий увидел, что все они совершают какие-то движения...
— В аспирантуре возникла проблема, — сказал Переверзев, — в моей диссертации должны были быть тысячи рисунков, и за это надо было заплатить художнику большие деньги. Пятьдесят копеек за каждый рисуночек. А денег у меня нет. И никогда не было.
— Ну, и?
— Я сам научился рисовать!
— Молодец.
— Да-да, все мне говорят, что мои человечки ничуть не хуже тех, что рисует Чернявский.
— А кто такой Чернявский?
— Профессиональный художник, которого мне посоветовали на кафедре.
Линецкий подумал, что великану так понравилось рисовать, что никакая это теперь не докторская колбаса, а искусство ради искусства...
— Что я? — очнулся он, когда Переверзев неожиданно перешёл от ответов к вопросам.
— Ты чем-нибудь занимаешься?
— Что ты имеешь в виду?
— Спорт!
— Нет, я нет.
— Но зарядку хотя бы делаешь?
— Нет, никакой зарядки я не делаю.
— Это плохо.
— Как сказать... Ландау говорил, что лучше он проживёт на два года меньше, чем каждый день будет тратить двадцать минут жизни на зарядку.
— Глупость. Прости, конечно... А ты что, его ученик?
— В каком-то смысле. Я учился по его учебнику. Да, так вот, когда Ландау попал в автокатастрофу и его буквально сшили по частям, он прожил гораздо дольше, чем предсказали врачи...
Они проговорили ещё целый час, а потом Переверзев поднялся, натянул на себя термокостюм, маску, ласты и ушёл задом наперёд в темноту.
Линецкий, оставшись один, стал листать тетрадь в клеточку. Хотя самих линий уже не было видно, сетка растворилась в темноте... Только на нём самом осталась майка... Которую носил ещё дед... Такие майки-сетки были популярны в тридцатые годы... Потом она пролежала лет пятьдесят в чемодане — пока её не обнаружил Линецкий-внук.
Линецкий стянул с себя историческую авоську и надел — тоже через голову, чтобы не расстёгивать пуговицы — толстую байковую рубашку... Глаза слипались, но не потому что он хотел спать, скорее, это была соль: он немного поплавал, когда ещё было светло, с открытыми глазами.
Опустив веки, Линецкий увидел неровные белые стены сарайчика, который они с Инной снимали в Рыбачьем. Потёртый зелёный гобелен с оленьей головой... Железные спинки кроватей... Приходя с моря, они не раз заставали в хижине кур... Видимо, в несезон она служила курятником, а они с Инной были... Этакими летними оккупантами...
Какими там к чёрту оккупантами, теми же курами они были, только несущими золотые яйца... Шесть долларов в день за такую развалюху...
Но Инну всё это вроде устраивало, главное для неё было: двор, высокие цветы, которые она ласкала, приходя с моря... Сарайчик выглядел хлипким, но пока что выдерживал натиск груды антрацита, приваленного снаружи к одной из стен. Ну какие-то трещины шли там по штукатурке...
— А не опасно в нём находиться? Если развалится?
— Он сделан из таких лёгких материалов, что если даже и развалится, это не причинит нам вреда. В этом смысле лучше, что он не каменный.
— Да, но уголь-то каменный, за стенкой, представь себе эту чёрную лавину, если она придёт в движение... Ладно, так неохота тратить время на поиски...
Они были женаты десять лет, но за исключением свадебного путешествия это был первый совместный отпуск. Как-то так получалось... Инну это вполне устраивало, да и Линецкого тоже... Он с самого начала стал играть в игру под названием «брак» на Инниных условиях...
В конце концов она всегда оказывалась права, и сейчас, когда Линецкий знал, чем всё это закончилось, ему приятно было сознавать, что из десяти лет ошибочной жизни можно вычесть десять месяцев... Или на самом деле ещё больше. Потому что последние два года каждый из них жил своей жизнью, и встречались они только в постели. Будить жену Линецкому воспрещалось категорически — это считалось одним из самых тяжких грехов. Если бы он отвечал жене тем же, их совместная жизнь выглядела бы совсем странно... То есть её бы тогда вообще не было... Но Линецкий тем же самым Инне не отвечал, он позволял Инне себя будить... При этом Инна всегда была гораздо больше возбуждена, чем в те — всё более редкие — разы, когда они занимались тем же самым без внешних по отношению к Линецкому прелюдий. Возможно, что и прелюбодеяний... Но, что бы там ни было, Инна всегда была только более страстной... И Линецкого всё это вполне устраивало... Что ему не нравилось — что на самом деле отравляло его жизнь, это метаморфозы, которые стали происходить с женой после того, как она решила идти в ногу со временем... Вот тогда-то Линецкий и начал думать о том, чтобы уйти... Целыми днями он теперь об этом только и думал... И каждый раз осознавал, как сильно привязан... То есть на него действовали две противоположные силы... Что, как известно из механики, создаёт вращательный момент...
И даже без курса механики ясно, что от этого любой человек запросто мог свихнуться...
Накануне Линецкий почувстововал, что в игре этих сил наступила кульминация... И решился на бегство...
То есть в бегстве Линецкого от жены, если так вот спокойно разобраться, не было ничего такого уж безумно-спонтанного...
Перед тем, как уйти под воду, Переверзев предоставил Линецкому возможность рассказать о себе, и Линецкий стал говорить об Инне.
Он всё время говорил о ней... Переверзев не мог понять, почему он тогда сбежал... Но если бы Линецкий и смог это кому-то объяснить, то уж во всяком случае не Переверзеву. Не то чтобы вся эта машинерия была так сложна или уникальна... Просто в более или менее подробном объяснении непременно повторялись бы такие фразы, как «вращались в разных кругах», «люди одного круга»... А какой смысл имело употребление подобных слов в разговоре с Переверзевым? Физрук не имел отношения ни к тому кругу, в котором остался Линецкий, ни к тому, в который перескочила Инна...
Когда Линецкий сказал, что Инна всегда была категорически против того, чтобы он пошёл с ней в её компанию, физрук сделал умозаключение:
— Значит, у неё там был любовник.
— Да нет, — махнул рукой Линецкий, — дело не в том. Про любовников я, в общем-то, знал, они бывали у нас дома. Героини моих служебных романов тоже, случалось, забегали к нам на перерыв... В этом смысле мы были вполне нормальной советской семьёй... То, что Инна не хотела мне показывать, это было... Это была она сама, понимаешь? Она сама без маски, которую она с некоторых пор никогда не снимала в моём присутствии. Не веришь? Но это правда. Так вот: вчера... Странно, однако, что это было вчера, какой длинный день, да?
— День приезда или переезда... он всегда таким кажется.
— Вот, а вчера Инна впервые сняла маску в моём присутствии...
— И что?
— В результате произошло как раз то, чего она боялась. Я наконец-то понял, что это полный абсурд. Я не могу с ней жить! Это невозможно! Мы совершенно разные люди...
Переверзев подумал, что вряд ли всё это так и было. Но ничего не сказал.
Он только почесал затылок и сказал Линецкому, что тот как-то всё чрезмерно усложняет. После чего натянул термокостюм и растворился в темноте, оставив собеседника одного с затухающим костром и с тетрадью, которую тот машинально продолжал держать на коленях открытой...
Линецкий пытался не думать больше об Инне, но это не получалось.
До тех пор, пока его не отвлёк какой-то свет...
Он вдруг увидел в темноте непонятный просвет, что-то вроде солнечного зайчика, скользящего посреди ночи...
Пятнышко обозначило невидимую перед этим границу между двумя средами...
Оно перемещалось по этой границе, видна была темноватая рябь... Но где был источник света?
Линецкий стал искать его в чёрных прибрежных горах, потом на небе...
Интересно, что он воображал там найти, спятившую Луну? Бесшумный вертолёт?
Блик скользил по чёрной воде, менял яркость, гас на какое-то время, появлялся в другом месте...
