Д. Томас - Арарат
– Кто его знает. Мне придется сесть в кресло, если ты не возражаешь… «Импровизации»… это интересная тема. Погоди немного, дай собраться с мыслями. Хочешь вина?
– Нет, милый, выпей сам… Мне уже хватит.
Розанов с облегчением поднялся с кровати, нашел свой халат, укутался в него, свернулся в кресле, закрыл глаза и сосредоточился…
– Три писателя, волею случая сведенные вместе, – начал Розанов, – сидели в гостинице, разговаривали и выпивали. Стоял октябрь, и погода была препакостная. Прежде чем, уже заполночь, разойтись, они договорились, уступая пьяной настойчивости одного из них, сымпровизировать на одну и ту же тему, а на другой день, перед закрытием конференции, на которую они приехали, сравнить, что у кого получилось.
Американка, писавшая любовные романы, явно была в проигрышном положении; у нее не было никакого желания выполнять то, что пришлось пообещать под давлением; к тому же она считала подобные игры совершенным ребячеством. Русский поэт славился своим талантом, но был вдребезги пьян. Армянин еще оставался трезвым, к тому же он был традиционным рассказчиком: расхристанный москвич бросал вызов навыкам, которыми он гордился.
Предмет, избранный ими для импровизации, спокойно спал в ночи. Ему не снился обожаемый, мертвый, холодный как лед отец-армянин, как это было с американкой. Он не сражался с демонами, чем, казалось, был занят советский поэт – временами, по крайней мере. Он не говорил мягким голосом, как это было свойственно рассказчику-армянину. Ему не снился ни потоп времен Ноя, ни еще более страшный потоп 1915 года. Он стоял, позволяя собираться вокруг себя облакам импровизаций, предвещающим бурю…
Ночь
А ты, гора моя святая,
Ко мне когда-нибудь придешь?
Геворг ЭминЧасть первая
Мне доктором запрещена унылость. Именно она, доктор, узнав о том, что на обратном пути из Америки я собираюсь посетить Армению, убедила меня сдать авиабилеты и отправиться в это морское путешествие:
– Вам необходим полный покой.
В тот раз она впервые пришла ко мне домой. Быстрый ее взгляд вбирал в себя все подряд: березы, стеной вставшие за окном; обломок сибирского метеорита на моем бюро; мой стол, где в пишущую машинку все еще был заправлен белый лист; висящий над столом карандашный набросок, изображающий Блока на первом представлении «Кармен»; глиняного единорога и русалку на шкафу темного дерева справа от моего дивана.
– Почему вы так озабочены сексом? – спросила она, рассеянно глядя на мою икону семнадцатого века. Она была полна любопытства – потому-то я к ней и ходил.
– Потому что, когда мне было два годика, я отрыгнул молоко прямо между ног матери, – сказал я. – Тогда стоял голод, и поэтому она меня закармливала. До сих пор молоко ненавижу.
Она кивнула с видом полного понимания.
– Вам нужен отдых, – сказала она.
Весь мой диван был завален бумагами.
– Не могу я отдыхать, – возразил я. – Писатель и поболеть спокойно не может. Вот гранки нового издания повестей Пушкина – я должен вычитать их к четвергу. К тому же мне надо прочесть вот эти книги и доложить о них – письменно.
Я указал на пару американских романов, лежавших на диване рядом со свежим номером «Нового мира».
– Зачем это? Кому доложить?
Меня передернуло.
– Они хотят знать, что о нас пишут там… Одна из этих книг – детектив, действие которого происходит в Москве! Можете себе это представить? Заголовок в «Правде»: «Пуаро расследует убийство Мейерхольда».
Я слабо, но едко усмехнулся и присел на пол возле дивана. Моя хромоногая домработница, прежде чем уковылять домой, доставила мне термос с супом и несколько банок пива. Я взял банку, вскрыл ее и сделал большой глоток.
– Вы как себя чувствуете? – спросила она. – В чем вообще дело?
Она примостилась на диване, и я уловил слабый запах свежевымытых волос. Они у нее были длинные, прямые, лимонного цвета – венец ее красоты, хотя кое-где уже проглядывала седина.
– Не знаю. Надеюсь, вы мне об этом скажете. То словно весь горю, то дрожу от озноба. И насквозь мокрый от пота.
Она нащупала мой пульс, но взгляд ее скользнул на выцветшую акварель – портрет светловолосой грузинки, которую я любил на протяжении четырех дней лет десять тому назад. Она не следила за временем. Ни знаниями, ни умением она не блистала – только любопытством.
– Вас лихорадит, Сурков, – заметила она. – Что вы чувствуете?
– Я до ужаса замкнут в самом себе. Замкнут настолько, что когда слышу о том, что разбился самолет со всеми пассажирами – или друг говорит мне, что у него рак – или узнаю, что арестовали какого-нибудь диссидента, – то ровным счетом ничего не чувствую. Точнее, чувствую даже что-то вроде возбуждения, словно мне это приятно. А то вдруг становлюсь сразу всеми – и ничего не могу с этим поделать. Каждым живым существом сразу. Нет ни воробья, что пал бы на землю, а я не знал бы об этом, не умирал бы с ним вместе.
– Это из Библии? – спросила она с улыбкой.
– Да!
– Я могу выписать вам транквилизаторы, но это никакой не выход, правда же?
Мы молчали, беспомощно глядя друг на друга. Я увидел, что ее взгляд перепорхнул на единорога.
– Вам нравится? – спросил я. – Купил его не так давно, когда ездил в Румынию. Но единорог – это чисто армянское создание, наподобие ворона или голубя. Вы знаете, что это единственное животное, не захотевшее взойти на ковчег? Он остался снаружи и плавал! Не помню, выжил он или утонул. Но им нельзя не восхищаться, правда? Послать самого Ноя! А в паре с ним – русалка, я купил ее в Крыму несколько лет назад. Честно говоря, она мне мою мать напоминает. Невысокая, но ладная. Но почему, как вы думаете, она прикрывается вот так, ладонью кверху? Нет, я и сам не знаю. Может, выйдя из моря, она чувствует себя беззащитнее? Прикрыться-то прикрылась, но это можно принять и за приглашение, не думаете? Я бы очень хотел поехать в Армению. Покончить со всем этим. Но, боюсь, не выдержу ее зноя, ее чистоты, и – в горах же там одни камни! Заеду туда на обратном пути из Нью-Йорка.
Я остановился, чтобы перевести дух; речь лилась чересчур быстро. Взял с пола банку пива и опустошил ее. Вообще-то я его не люблю, но в последнее время холодное, прямо из холодильника, пиво стало своего рода религией. Закурил новую сигарету. Несмотря на принадлежность к медицинской касте, моя докторша всегда поощрительно относилась к тому, что я курю, или, по крайней мере, не порицала меня за это. Я не мог отыскать зажигалку в складках постельного белья, поэтому она вынула из своей сумочки спички и дала мне прикурить.
– Расскажу вам одну забавную историю – о голове единорога, – продолжил я. – Если вы ее осмотрите – вам приходилось осматривать головы единорогов? – то увидите, что рог на ней съемный. Он вставляется в отверстие. Ну вот, однажды утром я взглянул на него и увидел, что рога на месте нет! Я осмотрелся – и где, по-вашему, он оказался? Между бедер у русалки! Его кончик был у нее в ладони! Каким-то образом ночью он к ней перенесся. Я воспринял это как паранормальное явление. Но потом, совершенно случайно, упомянул об этом своей домработнице, что приходит дважды в неделю, и та с невозмутимым видом сказала, что это она вынула рог – боялась повредить его, вытирая пыль, а потом забыла вставить его обратно! Слушайте, ей за пятьдесят, она тучная, страдает одышкой, добрая и глупая, мужем своим довольна – то есть совершенно обыкновенная пожилая женщина. И она положила рог туда, между ее бедер – чтобы не разбить его, вытирая пыль! Есть вещи гораздо более таинственные, чем телекинез! Вы можете это объяснить?
– Менопауза, избыток веса…
Однако она выглядела смущенной, как будто знала, что я знаю, о чем она подумала. Последовало долгое молчание. Я подыскивал слова, чтобы его нарушить.
– Знаете, сейчас, когда я болен, Ольга не может меня навестить. Или Ирина, родная дочь. В этом я нахожу и какое-то облегчение – я не разделяюсь. И Зина очень хорошо ко мне относится. Но что-то здесь не так, если женщина, которую ты любил двадцать лет, не может навестить тебя, когда ты болен. А что произойдет, когда я буду на смертном одре?
– Сколько вам лет? – спросила она.
– Семьдесят.
Она посмотрела на меня с сочувствием:
– Вам не может быть намного больше пятидесяти. Мне кажется, вам надо лечь в больницу.
– Нет! В психушку вы меня не загоните! Я все о них знаю! Инъекции серы… они уж точно вылечат меня от лихорадки, не так ли? И трифлюоперазин, чтобы умертвить мой разум и чувства…
Она рассмеялась:
– Да нет, не в психушку! В очень хороший санаторий!
– Кого мне назвать самым своим родным человеком? Зину или Ольгу? Жену или дочь? Я знаю, из-за чего все это. Из-за «Живаго». Из-за всего этого шума по поводу Нобелевской премии. Они хотят, чтобы я уехал, и нет ничего в мире, чего бы я сам хотел больше. Не желаю здесь оставаться. Я здесь ни с чем не связан. Я хочу выбраться отсюда, но не могу. Потому что тогда придется выбирать между Зиной и Ольгой. Я не могу этого сделать. Я был бы счастлив только в том случае, если бы забрал с собой все свои несчастья, но выехать с таким большим багажом мне не позволят. Могу лишь умолять, чтобы меня оставили в том месте, которого не приемлю.
