Феликс Кулаков - Как я охранял Третьяковку
– Да? А ведь похож! – не унимался Видмидь, грызя волчьими зубами гостевую баранку. – Побей меня бог, похож! И нос, и вообще…
– Да где же, помилуйте, «похож»! – убежденно возражал Кулагин, всплескивая руками. – Ничего общего! И нос особенно. Абсолютно, решительно другой нос. Извольте убедиться!
– Эх… – вздыхал Видмидь как бы в пространство. – Хорош чаёк, злой. На чабреце, да? Пробирает… Употел…
И менял тему:
– Эх, говорю. Эхе-хе-х.
– Что «эх, эхе-хе-х»? – фальшиво недоумевал Кулагин. – Это в каком же, простите, смысле?
– Это в таком смысле, – отвечал Видмидь ласково, – что служба у нашего брата участкового тяжелая. А оплачивается из рук вон плохо. Денежное довольствие совершенно недостаточное. Вот, взять к примеру брюки… Совсем обтрепались брюки, а ведь на носу холодное время года. Да и бекеша требует срочного ремонта.
– Вы моих брюк не видали! – слабым голосом стонал Кулагин. – А бекеша это вообще что?
– Бекеша-то? Это разновидность верхней одежды. Как бы наподобие тулупа, или дубленки по-вашему, – все так же ласково пояснял Видмидь, пряча лукавую усмешку в густых усах.
– А-а-а, дубленка… – Кулагин начинал, наконец, осознавать всю безрадостность своего положения. – Ну да, ну да, конечно… Как же это мне… Я собственно недавно уже покупал одну, только женскую. Но это же очень дорого, товарищ капитан! Помилосердствуйте…
Тщетно. Участковый был безжалостен как стальной капкан.
– Вот я и говорю то же самое, товарищ призывник Кулагин! – радостно подтверждал Видмидь. – Дороговизна ужасная, а служба у нашего брата участкового тяжелая!
Оборотень в погонах держал уклониста за горло намертво. Чаепитие обычно заканчивалось небольшим пожертвованием на облегчение участи «братьев участковых».
В начале лета, распираемый гордостью, Кулагин привез мне на прослушивание их первую «сорговскую» продукцию – три самые простые и незатейливые песенки, которые только можно себе представить. А я решил перестрелять всех зайцев разом, то есть, воспользовавшись оказией, просить его о протекции и рекомендации. Мне тоже вдруг с непреодолимой силою захотелось поступить на работу в Третьяковскую галерею. В конце концов, служить Отчизне на столь благородном поприще – что же может быть желаннее и прекраснее? Разве что, только собственная нефтяная скважина. Или сколько там всего дочек у Ельцина, а? Да нет, кажись, всех уже разобрали. Внучки? Сомнительно. Внучек? Неприемлемо, разрази меня гром…
Так что, первый и единственный пункт в повестке дня – Третьяковка.
Досадливо отмахнувшись от моих осторожных намеков («Ах, ну что ты, старина, это же просто пара пустяков! Считай, что ты уже взят на котловое довольствие!»), Кулагин пожелал немедленно услышать самых положительных рецензий на ихнее творчество. Пристал прямо с ножом к горлу! Скрипя сердцем, пришлось согласиться. «Ладно, – говорю, – валяй, былинник речистый. Заслушаем твою симфонию».
Представление макси-сингла происходило у меня дома, на кухне. Усилием воли придав лицу выражение глубокой заинтересованности, я сел на стул. Напротив, с нарочито отсутствующим видом, но в действительности просто изнывая от нетерпения, примостился автор. Нас разделял стол и магнитофон.
Конечно, я прекрасно понимал, что мое ближайшее будущее напрямую зависит от степени восторженности откликов. И намеревался охарактеризовать «демку» настолько доброжелательно, насколько это будет вообще возможно. И даже лицемерно заготовил пару-тройку восклицаний из арсенала классиков: «Старик, эта штуковина будет посильней «Фауста» Гете!», «Нечеловеческая музыка!». Словом, был готов изо всех сил потворствовать тщеславию художника. Пролить, так сказать, сладкого бальзама лести на его тонкую нервную организацию. Я наивно полагал и как-то даже уверен был в том, что это будет совсем нетрудно. Ничего не вышло.
По мере прослушивания казавшаяся вначале находкой идея о «невольных криках восторга» сама собой незаметно умерла. Услышанное надежно отбило всякую охоту к каким-то бурным и радостным проявлениям. Скажу больше, подобные проявления были бы столь же неуместны, как джаз на похоронах члена Политбюро.
Нет, музычка была не то чтобы совсем уж плоха. Она была вообще… Cолянка из «Крематория», раннего «ДДТ» и жанра «туристическая песня», слегка приправленная Алексеем Глызиным. Хреновина получилась весьма пряная. Она била наповал как кувалда, как стенобитное орудие. Кроме того, я никак не ожидал, что Кулагин станет еще и сам петь, это стало самым настоящим сюрпризом. Прозвучали последние такты программной (как ее понимали сами «Сорго») румбы ча-ча-ча «Ритуал», и повисла неловкая пауза. Догадываясь, что от меня чего-то ждут, я, отводя взгляд, и рассеяно вращая рукой, начал примерно так:
– Ну в общем, старина… Знаешь… Я никогда особенно не любил самодеятельность.
Дальше был крик в течение получаса, взаимные язвительные остроты и даже обидные обзывательства. Кулагин обвинил меня в тенденциозности, зашоренности, эстетической инвалидности, амикошонстве (!) и даже в том, что де «алгеброй пытаюсь поверить гармонию». Он забыл меня обвинить только в том, что я ем христианских младенцев на завтрак. Грохнув дверью, гражданин Джим Мориссон уехал оскорбленным в самых своих лучших мориссоновских чувствах. Я же как был без работы, так и остался.
Повторное рандеву состоялось почти через месяц. Идея поступить на работу в Третьяковку стала навязчивой. Особого выбора у меня и не было, откровенно говоря. Отнюдь не всякая организация горела желанием принять на ставку такого завидного работничка – ленивое, тупое, необразованное ореховское полено.
Изучая списки вакансий, я читал и искренне удивлялся: в ком только не нуждалось бурно развивающееся народное хозяйство! И в том, и в этом, и в пятом, и в десятом… На работу приглашались повара, веб-дизайнеры, монтажники, бухгалтера, бетонщики, воспитатели детского сада, программисты, бизнес-помощники, преподаватели риторики, и так далее. Нужны были практически все, кроме «тупого ореховского полена». Таких специалистов почему-то не требовалось никому.
В общем, интересный компот получался. Как-то так по всему выходило, что не припрятано у меня в рукаве козырного туза для потенциального работодателя. Чтобы, значит, в решающий момент собеседования взять, да и бросить его на стол переговоров. Ха-ха, какие там тузы… О том, что придется показывать кому-нибудь свое богатое резюме с записями вроде «уволен с должности рабочий-столяр по собственному желанию» даже думать было больно.
«Или сейчас ты заломаешь Кулагина на Третьяковку, или придется-таки заняться валютным трейдингом», – сказал я сам себе с веселым отчаяньем штрафника, лезущего со связкой гранат под танк.
Сид Вишез-Кулагин, хвала небесам, почти совсем уже позабыл о неудачной презентации своего дебютного альбома, а потому согласился вернуться к этому наболевшему для меня вопросу.
Для затравки и разгончика, в качестве аперитива он принялся рассказывать про замечательное третьяковское житье-бытье. И чем дальше он рассказывал, тем сильнее загорались мои глаза.
Со слов старины Сида место казалось просто сказочным. Валгалла для погибших в бою викингов, рай на земле! Подробности, которыми он щедро удобрил свое гнусное вранье заставляли учащенно биться сердце и радостно шевелиться волосы на жопе.
В Третьяковке в любое время года и сухо и тепло (знаете, после штрафной стоянки это было в моих глазах уже решающим обстоятельством). Люди вокруг все культурные, обходительные (ни тебе пьяных водительских дебошей, ни ночных наездов коптевской братвы, ни внезапных ментовских облав). Сотрудники Службы безопасности рассекают по Третьяковке на пиджаках и при гаврилках (куда уж там ватным штанам и валенкам сторожа…).
Говоря о самой службе, необходимо, мол, отметить, что основана она на исключительно гуманистических принципах. Устал служить – кофейку попей в зимнем саду с фикусами и попугаями. Попил – в шахматишки перепихнись. Надоело – прикорни на диванчике в комнате психологической разгрузки. После смены – физкультурные эстафеты и футбол. Когда нет футбола – дружеская вечеринка в кругу коллег с омарами и консумацией. Если вдруг омаров не завезли – поэтический диспут и литературные чтения. Роман в стихах, а не работа!
Что же до материального вознаграждения, то зарплату составляют двести убитых енотов. Да, на первый взгляд, это не так много. Можно даже сказать, мало. Но, если честно, за такой санаторий надо бы еще с сотрудников деньги брать! Во всей России, может быть, только Чубайс имеет сопоставимые по комфортности условия труда. Правда, Чубайс-то в обмен на все на это дьяволу душу продал, а от меня таких жертв не требуется.
Кулагин сам не видел, но ему рассказывали, что когда по линии обмена опытом приезжала делегация охраны Лувра, то некоторые парижские коллеги, пораженные увиденным, плакали как маленькие дети. А один француз и вовсе устроил натуральную истерику. Он мертвой хваткой вцепился в перила лестницы и страшным голосом орал, что ни в какой Париж он больше не вернется, и что он хочет умереть здесь, в Третьяковке. И Кулагин непременно покажет мне глубокие борозды, оставшиеся на паркете от ногтей того француза – бедняга сопротивлялся до последнего даже когда его тащили за ноги к выходу.
