Габриэль Гарсиа Маркес - Двенадцать рассказов-странников
— Сеньор президент, — пролепетал он.
— Скажите тем, кто вам платит, чтобы не строили иллюзий, — сказал президент, ни теряя при этом ни улыбки, ни обаяния в голосе. — Здоровье мое превосходно.
— Никто лучше меня этого не знает, — сказал человек, придавленный тяжестью обрушенного на него достоинства. — Я работаю в клинике.
И говор, и интонация, и даже робость были у него чистого карибского замеса.
— Неужели врач? — сказал президент.
— Ну, до этого далеко, — сказал человек. — Я — шофер «скорой помощи».
— Сочувствую, — сказал президент, убедившись к своей ошибке. — Тяжелая работа.
— Не такая тяжелая, как ваша, сеньор.
Президент посмотрел ему прямо в глаза, оперся о трость обеими руками и спросил с искренним интересом:
— Откуда вы?
— С Карибов.
— Это я уже понял, — сказал президент. — Из какой страны?
— Из той же, что и вы, сеньор, — сказал человек и протянул ему руку. — Меня зовут Омеро Рей.
Изумленный президент перебил, не выпуская его руки из своей:
— Черт возьми! Какое славное имя!
Омеро перевел дух.
— И это еще не все, — сказал он. — Омеро Рей-де-ла-Каса[1].
Порыв зимнего ветра ножом полоснул по ним, беззащитным посреди улицы. Президента пронзило до костей, и он понял, что не в силах будет прошагать без пальто еще два квартала до дешевой харчевни, где обычно обедал.
— Вы обедали? — спросил он у Омеро.
— Я никогда не обедаю, — ответил Омеро. — Я ем один раз, вечером, дома.
— Сделайте сегодня исключение, — сказал президент, вкладывая в эти слова все обаяние, на какое был способен. — Я приглашаю вас отобедать со мной.
И, взяв его под руку, повел к ресторану на другую сторону улицы, название которого золотыми буквами было выведено на парусиновом навесе: «Le Boeuf Couronné»[2]. Внутри было тесно и жарко и, похоже, не осталось ни одного свободного места. Омеро Рей, удивленный, что никто не узнает президента, направился в глубину зала за помощью.
— Действующий президент? — задал вопрос хозяин ресторана.
— Нет, — ответил Омеро. — Свергнутый.
Хозяин одобрительно улыбнулся.
— Для этих, — сказал он, — я всегда держу столик в запасе.
Он провел их в дальний угол зала, где они могли разговаривать сколько душе угодно. Президент поблагодарил его.
— Не всякий умеет, подобно вам, отдать дань достоинству в изгнании, — сказал он.
Фирменным блюдом ресторана были жаренные на углях бычьи ребра. Президент и его гость огляделись вокруг и увидели на столах огромные куски мяса, окаймленные нежным жирком. «Великолепное мясо, — пробормотал президент. — Но мне оно запрещено». И, пристально поглядев на Омеро, сказал уже другим тоном:
— По правде говоря, мне запрещено все.
— Кофе тоже запрещен, — сказал Омеро, — однако же вы его пьете.
— Вы заметили? — сказал президент. — Но это было исключение ради исключительного дня.
Исключение в этот день было сделано не только для кофе. Он заказал бычьи ребра, салат из свежих овощей, заправленный только оливковым маслом. Гость его попросил то же самое и еще полкувшина красного вина.
Пока ждали мясо. Омеро достал из кармана пиджака бумажник без денег, но с ворохом разных бумажек, и показал президенту выцветшую фотографию. Тот узнал себя: в рубашке с коротким рукавом, на несколько фунтов легче, а волосы и усы намного чернее, чем теперь, в окружении молодых людей, изо всех сил тянувшихся, чтобы выйти на фотографии. Он сразу узнал место, узнал эмблемы ненавистной предвыборной кампании и тот несчастливый день. «Что за черт, — пробормотал он. — Я всегда говорил, что человек на фотографии старится быстрее, чем в жизни». И возвратил фото таким жестом, словно ставил точку.
— Прекрасно помню, — сказал он. — Это было тысячу лет назад в маленьком селении Сан-Кристо-баль-де-лас-Касас.
— Мое родное селение, — сказал Омеро и показал себя на снимке. — Вот он я.
Президент узнал его.
— Совсем мальчишка!
— Почти, — сказал Омеро. — Я был с вами все время в поездке по югу, руководил университетскими бригадами.
Президент предупредил упрек.
— А я, конечно, вас не замечал, — сказал он.
— Наоборот, вы очень хорошо к нам относились. Просто нас было много, всех не упомнишь.
— А потом?
— Кому знать лучше? — сказал Омеро. — Чудо, что после военного переворота мы с вами тут и собираемся съесть полбыка. Не всем так повезло.
Им принесли тарелки. Президент заложил салфетку за воротник, точно детский слюнявчик, и не остался бесчувственным к немому удивлению гостя. «Иначе за каждой едой пропадало бы по галстуку», — проговорил он. Прежде чем приняться за еду, он проверил, готово ли мясо, и, одобрительно кивнув, вернулся к теме.
— Одного не могу понять, — сказал он. — Почему вы не подошли раньше, вместо того чтобы ходить за мною, как шпик.
И тогда Омеро рассказал, что узнал его сразу, когда тот входил в клинику через вход, предназначенный для особых случаев. Лето стояло в разгаре, и на нем был белый полотняный костюм, двухцветные черно-белые туфли, маргаритка в лацкане пиджака, а великолепные волосы ерошил ветер. Омеро узнал, что в Женеве он один, никто ему не помогает, он прекрасно помнит город еще с тех времен, когда учился тут на юриста. Дирекция клиники, по его просьбе, отдала соответствующие распоряжения, чтобы обеспечить ему полное инкогнито. В тот же вечер Омеро, посоветовавшись с женой, решил подойти к нему. Однако же он ходил за ним еще целых пять недель, выжидая подходящего случая, и, возможно, так и не осмелился бы поздороваться, если бы президент сам не встал лицом к лицу с ним.
— Я рад, что сделал так, — сказал ему президент. — Хотя, по правде говоря, одиночество меня не тяготит.
— Это несправедливо.
— Почему? — искренне удивился президент. — Главная победа моей жизни — я добился, что меня забыли.
Мы помним вас гораздо больше, чем вы думаете, — сказал Омеро, не скрывая волнения. Большая радость — видеть вас таким здоровым и молодым.
— А между тем, — сказал президент безо всякого драматизма, — все указывает на то, что я скоро умру.
— У вас такие способности выходить из любого положения, — сказал Омеро.
От удивления президент подпрыгнул, и это получилось у него весьма изящно.
— Черт возьми! — воскликнул президент. — Разве в прекрасной Швейцарии врачебная тайна отменена?
— Ни в одной больнице на свете нет тайн от шофера «скорой помощи», — сказал Омеро.
— То, что я знаю, я узнал всего два часа назад, и от того единственного, кому это следует знать.
— Что бы ни случилось, ваша смерть не будет напрасной, — сказал Омеро. — Найдутся люди, которые поместят вас куда надлежит, как пример высокого достоинства.
Президент изобразил на лице комическое изумление.
— Спасибо за предупреждение, — сказал он.
Он ел так же, как делал все: не торопясь и очень аккуратно, и, пока ел, глядел Омеро прямо в глаза, так что тому казалось, будто он видит его мысли. А в конце долгой беседы, пересыпанной ностальгическими воспоминаниями, на его лице появилась недобрая усмешка.
— Я было решил не беспокоиться о судьбе собственного трупа, — сказал он. — Но теперь вижу: пожалуй, следует принять некоторые предосторожности в духе полицейских романов, чтобы никто его не нашел.
— Бесполезно, — пробормотал Омеро. — В больницах ни одна тайна не держится дольше часа.
Когда допили кофе, президент посмотрел гущу на донышке чашки и снова вздрогнул: смысл был тот же самый. Однако бровью не повел. Он расплатился наличными, но сперва несколько раз проверил счет и несколько раз с излишним тщанием пересчитал деньги, оставив такие чаевые, что официант лишь угрюмо буркнул.
— Я получил искреннее удовольствие, — подвел он итог, прощаясь с Омеро. — Я пока не знаю, когда операция, и пока не знаю, решусь ли на нее. Но если все пройдет благополучно, мы еще увидимся.
— А почему не раньше? — спросил Омеро. — Моя жена Ласара — повариха для богатых. Никто лучше нее не приготовит риса с креветками, и нам бы очень хотелось, чтобы вы пришли к нам как-нибудь вечерком.
— Дары моря мне запрещены, но я с превеликим удовольствием отведаю их, — сказал он. — Говорите — когда.
— В четверг у меня свободный день, — сказал Омеро.
— Прекрасно, — сказал президент. — В четверг в семь вечера я буду у вас. С удовольствием.
— Я заеду за вами, — сказал Омеро. — Отелери Даме, четырнадцать, улица Индустри. За вокзалом. Правильно?
— Правильно, — сказал президент и встал из-за стола — само обаяние. — Я вижу, вам известен даже размер моих туфель.
— Конечно, сеньор, — сказал Омеро, развеселясь, — сорок первый.
